минуту он ничего не почувствовал — упал скорее от неожиданного разрыва, нежели от боли. Она пришла потом. Сначала ощутил нечто теплое, разливающееся по левой руке, потом разглядел темно-красное пятно на плече, под погоном, понял, что кровь, что ранен и — дьявол! — опять в левую сторону, и лишь затем простонал от вдруг пронзившей боли…
Когда приподнялся — скорее инстинктивно, ища чьей-либо помощи, — никого не увидел, кроме лежащего рядом обезображенного француза-связиста. Из-под его короткой оливкового цвета шинели торчал обрубок обнажившейся кости, а вместо человеческого лица — кровавое месиво из мозгов и мелких черепных останков…
К горлу подкатил тошнотворный ком, голова, точно по команде, разорвалась от страшного шума и звона…
* * *
Рана, однако, оказалась сносной — кости, слава богу, задеты не были, хотя ноющая боль покоя не давала. Приволокли в бригадный лазарет, затем — по непреклонной настойчивости Щолокова, в чем Листок усмотрел желание избавиться от не пришедшегося ко двору ротмистра, — отправили в русский госпиталь в Эперне, а уж оттуда еще дальше — во французский Реймс. Похоже, «царево око» в окопах так и не приняли…
И тем не менее белые простыни офицерской палаты и чистый больничный халат на удивление пришлись Алексею Николаевичу по душе. С грустью понял, что всего за несколько фронтовых месяцев позабыл, как пахнет другая жизнь — мирная, размеренная, со своими человеческими удовольствиями и мелкими удобствами…
В палате их было трое. Кроме него, еще французские капитан и майор. Один из них — пятидесятилетний майор — имел тяжелые ранения в грудь и голову и, судя по морфию, которым его ежедневно накачивали, был уже не жилец. Второй же — капитан Патрик Дюран — как и Листок, имел рану не столь критическую и к тому же заживающую. Осколок навылет пробил ему икру левой ноги, и он — нравом живой и веселый — днями постукивал костылями по палатам — своей и, чаще всего, соседней. Там его знали и, судя по шуму, непременно раздававшемуся с его появлением, радостно принимали.
Подселение в палату русского офицера неугомонный капитан расценил не иначе как новое развлечение. И хотя первые дни тот беспробудно отсыпался, зато через три дня Дюран уже от души забавлялся его идиотским произношением, беспрестанно приставая к нему с веселой болтовней, нимало не смущаясь при этом лежащим рядом умирающим товарищем.
Сначала неуемность капитана забавляла и Алексея Николаевича. Как-никак это занимало время, которое приходилось как-то коротать. Но одно в капитане было ему не по душе — навязчивое волокитство за мадемуазель Селин, юной сестрой милосердия, приставленной к их офицерской палате. И трудно сказать, откуда эта неприязнь произрастала. Возможно, оттого, что с некоторых пор его самого стал волновать шорох ее сестринского халата. А может, оттого, что юное создание будило самое трогательное воспоминание, еще хранящееся в душе, в которое капитанская фривольность невольно вторгалась, — такую же мягкую поступь и шорох белого халата, опоясанного фартуком с красным крестом, который узнавал издали…
«Милая Наталья Ивановна! — порой мысленно восклицал Алексей Николаевич при виде зарумянившейся мадемуазель Селин. — Отчего вспоминаю тебя, добрая сестричка, каждый раз, возвращаясь мыслями к России? Неужто стала мне тоской по Родине? Ах, чертова Франция! Чертов госпиталь и чертова неопределенность! Послать бы вас всех к дьяволу!»
Прошел месяц. Рана заживала быстро, но после каждого осмотра мсье Дюпье — немногословный, сурового вида доктор с огромными, торчащими по сторонам усами — непременно хлопал его по руке и удовлетворенно бурчал: «C’est du proper! Continuez les procedures…»[48]
И процедуры продолжались. В начале октября тихо скончался француз-майор. Еще раньше выписали весельчака Дюрана. Палату пополнили другими тремя тяжело раненными офицерами — подполковником-бельгийцем и двумя французскими лейтенантами. При виде их мучений пребывание в давно опротивевшем госпитале стало совсем невыносимым.
Несколько скрасил неожиданный приезд Иваницкого. Штабс-капитан — как всегда, щеголеватый и веселый — приволок огромную корзину съестного, и до вечера они просидели в ротонде госпитального сада за двумя бутылками шампанского. Листок долго изливал душу единственному в Реймсе русскому товарищу о мучительной неопределенности и, хмелев, с укором выказывал подозрения, что его задержка в госпитале — дело рук тех, кто его притащил на французский фронт. В ответ Иваницкий лишь смеялся и, хлопая его по здоровому плечу, весело заверял:
— Уж скоро, брат Алексей! Намедни бригаду отводят в тыл — тогда и вернешься. На то есть особые виды нового представителя командования генерала от инфантерии Палицына! И поверь — тем, кто посылал тебя на французский фронт, ты нужен живым!
Иваницкий не лукавил. 1-я Особая пехотная бригада генерала Лохвицкого, героически отстояв позиции в жесточайших сентябрьских боях, 15 октября большой колонной грузовиков — «камионов» — была отправлена в военный лагерь Майли на отдых. На линии фронта ее сменила 3-я Особая бригада генерала Марушевского, прибывшая во Францию еще 18 сентября и месяц готовившаяся к отправке на фронт в том же лагере. А через три дня штаб-офицер 1-й Особой пехотной бригады ротмистр Листок из реймского госпиталя был выписан.
Штаб встретил возвращение своего офицера на удивление тепло. Листок даже не знал, чем это можно было объяснить — не то традицией русского офицерства всякое ранение в бою считать достойным уважения, не то тыловой благосклонностью…
Особенно его возвращению был рад старший адъютант штаба капитан Брюве — он размашисто обнял ротмистра, чем немало удивил находившихся рядом штабных офицеров. Но большее удивление вызвал начальник штаба подполковник Щолоков. Последний совершил невиданное — объявил, к восторгу подчиненных, вечернее собрание с шампанским и крепким французским «Марком», на которое — кроме дежурных офицеров — явился почти весь штаб бригады. Листок понял, что «царево око» в общество принято и теперь все пойдет как надо…
И все-таки здесь, в шестидесяти верстах от фронта, ротмистр как никогда ощутил вдруг свою бесполезность. На передовой он хотя бы имел поручения, а теперь, в тылу, — в отличие от строевых и штабных офицеров — до него вроде бы не было дела. Появилась реальная угроза впасть в хандру, а что еще вероятнее — спиться в компании Брюве, имевшего, к несчастью, немалую страсть к французским напиткам.
А между тем жизнь в лагере продолжалась. Бросалось в глаза, что в тылу отношения между офицерами и нижними чинами стали особенно отчужденными. Прошедший окопы солдат стал другим — более нетерпеливым к несправедливостям со стороны командиров, более сплоченным и менее исполнительным.
— А что вы хотите, милый Алексей Николаевич! — как-то вечером, за
