Ознакомительная версия. Доступно 13 страниц из 63
будто я побывал в аду». В другой раз он рассказывает сон, в котором Бог принимает его на Небесах. Он растворяется в синеве, но в следующий момент просыпается, сердце колотится так, что он думает, будто умер. Потом опять возвращаются кошмары. Ему снится, что вся страна под гнетом хладнокровного фашиста, который жестоко пытает всех, кто не согласен с ним. Том видит сны о мировой войне: его родной город опустошен, одни руины вокруг, в них живут дети.
Я спрашиваю:
— Вы тоже среди этих детей?
Сны помогают мне составить представление о внутреннем мире Тома. Они отчасти объясняют абьюзивное поведение мужчины: кровавый ад, душа на военном положении. Том в своих снах заложник системы, хотя очевидно, что он склонен к драматическому преувеличению: это должны быть ни много ни мало мировая война, всемогущий диктатор и божественное спасение. Фашист, который вновь и вновь встречается в снах Тома и совершает жестокие акты насилия, вероятно, отражает нарциссическую структуру его психики. Психоаналитик Герберт Розенфельд в своих исследованиях сравнивает психическую структуру нарциссов с конструкцией тоталитарного государства. В центре могущественный тиран, злой сверх-я, с безмерной силой, неуязвимый, которому подчинена вся жизнь. Он нетерпим к слабости, зависимости, чувствительности, любви. Эти чувства он изничтожает путем изощренных пыток. Во внутреннем мире Тома господствует принцип: только у сильного есть право жить. Психотерапия также представляет угрозу для его сверх-я.
В декорациях своего сна Том не единственный несчастный ребенок, словно что-то в нем ищет нежности и участия.
Мотив войны мне также не кажется случайным, ведь родители Тома — дети Второй мировой. В его семье не принято было говорить о прошлом; единственные люди, которые могли бы сообщать что-то полезное, уже умерли. Я мысленно погружаюсь в историю Германии и Восточной Европы. Узнаю логику, типичную для фашистского строя: тому, кто отождествляет себя со смертью, ничто не может навредить; он всемогущ, даже если рискует при этом уничтожить себя и весь мир. Где же та часть, которая не отождествляет себя с опасной для жизни властью и хочет вырваться? Этот вопрос — решающий для терапии. Часть Тома страдает, он пленник своего же концлагеря. Правда, об этом он может рассказать только мне.
Том приходит на сеансы регулярно, никогда не опаздывает, исправно оплачивает счета: что-то в нем хочет продолжать терапию, не желает, чтобы она кончалась или оказалась неудачной.
Я однажды говорю Тому:
— Я спрашиваю себя: кто теперь тот мальчик, преследуемый тираном, раненый, измученный пытками? На самом деле это вы. Вы не только сильный мужчина, но и маленький испуганный мальчик.
Особенно мучительны для меня рассказы Тома о его отношениях с дочерью. У меня самого двое детей, и я сочувствую девочке по-отцовски. По-своему Том любит дочь, но в то же время жесток с ней. Морально уничтожает, если она в чем-то не соответствует его представлениям.
Она должна быть такой же, как он: спортивная, находчивая, уверенная в себе, сильная. Иначе он не поддерживает дочь, а, наоборот, указывает ей на неудачи в школе, на то, что она «слишком толстая». Особенно угнетает сцена, когда девочка откровенно рассказывает отцу о чем-то сокровенном; казалось бы, между ними должна установиться доверительная связь, но он вдруг отпускает обидную шутку. Девочка обескуражена, но, видя, что отец смеется, повторяет за ним, хотя в душе ее зреет ненависть. Ее смех звучит, по словам Тома, глупо, а когда дочь плачет, он чувствует не жалость, скорее удовлетворение. Том рассказывает, что иногда дает всякие поручения, но намеренно ставит маленькие ловушки, чтобы потом показать ей, что она снова что-то сделала не так.
Отношения с дочерью мне кажутся испорченными, разрушительными. Мне так жаль Лисси: как она постоянно пытается завоевать любовь отца и всякий раз он макает ее лицом в грязь. В очередной раз Том повторяет в этой ситуации собственный деструктивный опыт ребенка, отождествляя теперь себя с насильником.
Я говорю: «Ваша дочь — это вы сами! Вы приписываете ей то, чем не хотите быть: неудачливость, неуклюжесть». Или: «Вы стыдите свою дочь, как вас самого стыдили, мучите ее, как вас мучили ваши родители».
Однако мои интерпретации его поступков и все попытки указать на связь между его поведением и личной историей остаются почти безрезультатными. Именно потому, что мои объяснения правдивы, Том не может их принять.
Через три года центральная дилемма терапии становится все более очевидной: я смогу помочь Тому, только если он услышит меня. Но для этого он должен признать, что ему нужна моя помощь. Однако именно в этом — ожидании помощи, зависимости — заложена его жизненная травма. Если я стану опорой для него, это вызовет чувство бессилия, возникнет угроза суицидальной попытки. Это то, что психоаналитик Герхард Шнайдер называет апоретической ситуацией: кажущееся неразрешимым противоречие в некоторых методах лечения, которое блокирует любой прогресс; то, что могло бы помочь, одновременно подвергает его опасности. Том в ловушке.
Как добиться того, чтобы изменения стали возможными? Есть ли надежда у Тома, или «фашистский диктатор» поработил его внутренний мир и помешает излечению? Я подозреваю, что ответ скрыт в наших с ним отношениях, и нам необходимо это обсудить, невзирая на возможные последствия.
Стыд
Мы с Томом работаем уже три года. В бюрократическом отношении на нас ничто не давит, поскольку Том по-прежнему оплачивает сеансы сам. Тем не менее в этот период я все чаще задаюсь вопросом, имеет ли смысл продолжать. Между Томом и мной сложились более-менее доверительные отношения, он открыто сообщает о конфликтных ситуациях. Также мне стал понятнее уровень его деструктивности. Но возможны ли изменения для Тома? Без сомнения, терапевтический процесс может быть затяжным, особенно при серьезных психологических проблемах. Но где же хотя бы небольшой прогресс? Порой Том улавливает то, что я говорю. Например, он предполагает, что у него есть чувствительная сторона, которая хочет душевной близости и безопасности. Но истинной рефлексии нет, глубоких изменений не происходит. Том по-прежнему ввязывается в те же конфликты. Снова и снова он приходит с теми же проблемами, и я произношу все те же слова, которые говорил раньше. Однако большинство из них отскакивает от него, не проникая в сознание.
В отличие от других пациентов, Том почти никогда не приходит на сеанс с фразой: «Я еще раз подумал о том, что вы сказали в прошлый раз». Или: «Тема последнего сеанса меня до сих пор волнует». Обычно он забывает, о чем мы говорили в предыдущий раз. Или он запоминает содержание наших бесед, формально воспроизводит их формулировки, как на экзамене. Терапия похожа на сизифов труд.
Ознакомительная версия. Доступно 13 страниц из 63
