предательство — и все пройдет. Но вот что важнее: сможет ли он сам любить Полю десятилетие за десятилетием, да так, чтобы не жалеть о поспешной свадьбе и не раниться об ее холодность.
Противный старикашка Постельный сказал, что Даня живет за двоих. А любить ему тоже предстоит за двоих? Каких же духов тогда задобрить, чтобы не закопать себя в обидах и бесплодных ожиданиях? Где найти силы, чтобы не перестать улыбаться и радоваться каждому дню?
— А мы не боимся, — вдруг спросила Поля совершенно ясно, словно тоже лежала без сна, — что тебя вдруг похитит ропщущий внук старейшины да как посадит всеми править?
— А? — всю политическую лабуду Даня благополучно пропустил мимо ушей и почти сразу забыл. — Так он меня хоть где найдет, если ему приспичит. Князь упорно меня сюда пихал, а старик Постельный упорно отсюда выпроваживал — ладно, мне до их возни нет никакого дела. А вот что важно: у нас закончились деньги, и их надо раздобыть перед новой дорогой.
— Деньги? — Поля стремительно села на кровати. — Да у меня же полно денег.
Золотистые искорки заботливого горта старушек-подружек мягко подсветили ее волосы и лицо. Даня только сейчас заметил, что левое Полино плечо темнее правого — специфичный загар водителя. Тонкая майка была свободной, перекрутилась на талии, и очень хотелось расправить все складочки, но Даня вдруг забоялся к ней прикасаться. Кровать показалась слишком тесной, а голая коленка, беззаботно прижимающаяся к его боку, начала жечь огнем. Вспышка желания накрыла так внезапно и остро, что Даня едва не решил: а, шайн с ним, помрет так помрет, но помрет, целуя Полю.
И тогда мертвая старушка в ее голове восторжествует: она же предупреждала, что от любви сплошные хлопоты. Такие мысли малость его отрезвили.
— Батюшки, — пробормотал он, — деньги у нее есть, это я удачно женился! Но ведь нужен еще дом, сад, дети какие-нибудь…
— Дом? — в голосе Поли прорезался ужас. — Место, где ты заперт год за годом?
Даня отчетливо вспомнил жалкую избушку в лесу, в которой Поля провела мунн знает сколько десятилетий, если не столетий, и ему поплохело.
Он покрутил на пальце неброское колечко, стоившее целое состояние. Руны внутри ободка защищали владельца от продолжения рода, и в пещерах Даню несколько раз охватывало шальное желание снять это колечко. Тогда он вообще плохо соображал и был словно во хмелю.
Тоска по ушедшему — всему — отзывалась ломотой в теле.
— Мне нравится бродяжничать с тобой, — сказала Поля, — это весело. Нравится, что мы все время ночуем в разных кроватях и в разных домах. Люди, которых мы встречаем и с которыми тут же расстаемся. Я многое вижу и многое слышу, я как будто становлюсь настоящей. Если однажды ты исчезнешь, то мне сложно будет придумать, куда идти дальше.
— Это пугает тебя?
— Сбивает с толку. У меня же должно быть что-то свое, у каждого человека есть. Раньше были грузовики с товарами, а теперь — ты. Но люди так хрупки, — ее голос постарел и погрубел, в нем зазвучали отголоски волчьего безнадежного воя, — так ненадежны.
Изыди, старуха, разозлился Даня, но не стал говорить это вслух. Что толку, если Поля не может просто взять и вытурить первую жрицу прочь.
Удивительная вышла из них парочка: он проклят, а она делит свою голову с ворчливой каргой.
— Ты чувствуешь это? — спросил он, протянув все же руку к ее волосам. — Что-то изменилось в тебе после пещер?
— Что-то изменилось, — согласилась она, — внутри пещер. У меня из ниоткуда вдруг появилось столько желаний, а сейчас я даже не могу их вспомнить.
— И чего же ты хочешь сейчас?
Поля перехватила его запястье, подвинулась так, чтобы заглянуть в глаза, — серьезная и немного встревоженная.
— Хочу быстрее уехать из Лунноярска, — сказала она, — мне здесь тесно и беспокойно. Так и кажется, что ты вляпаешься в какую-то ловушку.
И хотя это было совсем не то, о чем мечталось Дане, он ответил:
— Ладно. Завтра же утром. — И беспомощно зажмурился, когда Поля легла снова, нисколько не думая о том, как делает ему жарко и даже немного больно.
***
— Ты посмотри, опять они здесь, — раздраженно сказал Даня, когда они позавтракали караваями и, душевно распрощавшись со старушками, вышли на улицу.
Поля окинула взглядом небольшую очередь разномастных горожан, которые ждали пришлого балабола, чтобы разрешить свои дела с духами.
— Да нет же, — Даня за подбородок повернул ее лицо к небу, — вон они, голубчики, ручные мунны старейшин! Опять слетелись.
Она старательно таращилась в воздух, но, кажется, никого не видела.
— Это диво-то не диво, — пробормотала Поля, — ты устроил такой переполох вчера, что найти тебя легче легкого.
— Мунны следят не за мной, душа моя, а за тобой. Это ты приемная дочь князя и заложница Верхогорья, это тебя старейшины стерегут.
Она только философски пожала плечами и снова посмотрела на очередь:
— Почему в Верхогорье так мало других разговаривающих с духами?
— Потому что последние пятнадцать лет люди здесь выживали изо всех сил, некому и некогда было тратить годы на обучение этой вроде бы не самой полезной профессии. Полюшка, ну не могу я просто пройти мимо этих несчастных.
— Конечно, не можешь, — она улыбнулась ему — юная девочка с пшеничным волосами и глазами цвета неба. И Даня обреченно почувствовал, как внутри него просыпается нечто ужасное, он живо вообразил себе красавицу тьерру в белой сорочке, которая вырастает посреди поля перед усталым землепашцем и тянет того вниз, к теплой земле.
Ох, нет-нет-нет-нет. Нельзя про такое и думать!
Той тьерры давно уже нет, а если и есть, то прошлое смыло дождями и иссушило солнцем, замело метелями и развеяло ветром. Даня просто сходит с ума от всего сразу.
Надежно взяв Полю за руку, он нацепил широкую улыбку и отправился к людям в очереди. Что же, посмотрим, что новый день ему преподнесет.
Освободились они только после обеда и потратили еще полтора часа на поиски Потапыча, который загулял где-то в сапожном квартале. Расспросы завели их на задворки скорняцкой мастерской, где бродяга-поджигатель ловко орудовал шилом, насвистывая и пошивая обувку.
— А, новобрачные, — приветствовал он их весело. — Пришли бросить меня здесь, как пса приблудного?
— Эм, — оторопел Даня. — А на ГЭС ты с нами не поедешь?
— Надоели вы мне — просто сил нету, — закатил глаза Потапыч. — Три дня пить, есть и говорить тосты самому себе! Кто бы еще выдержал такое издевательство, вот скажите мне. Даже твоя балаболка от такого отвалилась бы, дружище. Да и была б охота трястись в машине
