Ознакомительная версия. Доступно 13 страниц из 63
в состоянии признать, что ему нравится приходить ко мне, что я, возможно, даже важен для него.
Еще одним признаком того, что терапевтические отношения активизировались, стало то, что перерывы на отпуск даются ему всё тяжелее. Не то чтобы он скучает по мне. Он скорее вообще не думает обо мне, предпочитает сосредоточиться на чем-то другом, наверстывает упущенное в работе, — но именно это все хуже удается. Ему становится тяжелее во время перерывов, он заболевает, у него болят то сердце, то глаза, ему даже как-то пришлось обратиться в больницу. Или же на него нападает апатия.
Однажды после перерыва в терапии он сообщает о «пристрастии к еде»: несколько ночей ездил на машине в бургерную, запихивал в себя «всякий мусор». У него внезапно возникает дикий голод, который ничто не может утолить. Он яростно отрицает, что это связано с перерывом в терапии, перекладывает все на физические проблемы: «В последнее время было слишком много стресса, организм требует пустых углеводов, мне нужно прекратить заправляться бургерами».
На самом деле Том еще не может принять эту взаимосвязь: он чувствует себя плохо, потому что значимого человека нет рядом. Он испытывает боль разлуки, а голод олицетворяет пустоту, которую невозможно заполнить.
Хотя Том едва ли имеет сознательный доступ к этому уровню чувств и отмахивается от моей интерпретации со словами «Ах да, может быть», что-то происходит между нами. Нарциссическая защита, стена между Томом и мной, все ощутимее трескается. В этот период у Тома возникает желание лечь на кушетку. «Я читал, что так делают во время психоанализа. Почему мы не делаем все по правилам? Я хочу попробовать».
Не уверен, что это хорошая идея. Кушетка — не святилище, куда вас пускают после испытательного срока, чтобы наконец заняться «настоящим психоанализом», а вспомогательное средство, ценность которого измеряется тем, вносит ли оно что-то полезное в терапевтический процесс. В начале нашей терапии она была бы неуместна. Это, вероятно, привело бы либо к прекращению работы, либо к регрессии — краху его психической защиты тогда, когда в терапевтических отношениях еще не возникло достаточно доверия, чтобы предложить ему другую опору. Даже сейчас я смотрю на это не без опасений. Кушетка означает, что я отступаю на задний план как реальный противник Тома. Это может, с одной стороны, способствовать доступу к глубинному опыту, еще больше распахнуть двери в мир внутренних объектов и фантазий, но с другой — способно привести к душевной неустойчивости; поэтому при структурных или травматических расстройствах рекомендуется применять такой метод с особой осторожностью. Поскольку, лежа на кушетке с закрытыми глазами, Том больше не будет видеть меня и воспринимать как реального противника, я все больше буду превращаться в противника внутреннего, главного героя его мира или объект переноса. Том и без того с трудом взаимодействует с другими, смешивая их с объектами собственного внутреннего мира. Стоит ли это поощрять? С другой стороны, не связана ли идея Тома с желанием иначе посмотреть на себя и меня, ослабить контроль? Мы довольно долго обсуждаем данный вопрос и решаем попробовать.
Следующие несколько сеансов Том рассказывает свои истории, уже лежа на кушетке.
— Каково вам здесь, на кушетке?
— Ну… странно. Теперь мне непонятно, что вы думаете обо мне. То ли вы втайне за моей спиной качаете головой, то ли смеетесь, когда я что-то говорю.
— Поскольку вы больше не видите меня и моих реакций, вам придется просто верить, что я этого не сделаю.
— Доверие — это не моя сильная сторона, вы это знаете.
— Да, знаю. Но вы стараетесь, — говорю я.
В следующие недели все более ощутим интенсивный контакт Тома с его внутренним миром. Не только благодаря волшебной кушетке, но и потому, что положение лежа особо значимо для Тома. Если человека не стыдят и не унижают, это положение помогает расслабиться и придает ощущение безопасности. Для Тома, для которого «низ» и «верх» играют огромную роль, это рискованное предприятие.
Во время сеансов Том описывает сцены с воображаемыми людьми, фантазирует, что и кому ответил бы. Он спорит, обсуждает различные вопросы, ругает их, словно они здесь, в терапевтическом кабинете.
Я с самого начала беспокоюсь, не раздавит ли этот внутренний мир Тома. С другой стороны, теперь он в прямом контакте с собственными чувствами. На этом этапе терапии вырисовываются некоторые положительные сдвиги, но — как мне уже известно из общения с Томом — именно хорошее может представлять опасность для него.
Все чаще Том говорит о серьезных переживаниях. Я его не спрашиваю, а он сам рассказывает всё более травматичные случаи из своей жизни. Я беспокоюсь, что это может вызвать срыв. К концу сеанса я пытаюсь немного «остудить ситуацию». С ящиком Пандоры, как известно, шутки плохи. Том начинает вспоминать подлинное прошлое.
Например, он рассказывает о недавнем споре с матерью: это вызывает у него определенные ассоциации, которые ведут его к более ранним воспоминаниям. Он был «проблемным ребенком», объедался, конфликтовал с другими. Он был диким, никогда не мог сидеть на месте. Он задирал других детей и в итоге превратился в аутсайдера. Это не нравилось родителям. Если вначале он упоминал оплеухи, которые должны были его «чему-то научить на всю жизнь», то теперь рассказывает о жестоких избиениях и унизительных наказаниях. Лежа на кушетке, Том встречается с фигурой отца, который снимает ремень с брюк, чтобы избить его. Обычно отец делал это в прачечной, «вероятно, потому, что оттуда не было слышно криков». Но избиения были не самым худшим. То, что преследует Тома по сей день, — скорее искаженное гневом лицо отца, насмешка в его глазах, иногда даже что-то вроде садистского удовольствия. Когда отец закрывал дверь в прачечную, Том «задавался вопросом, есть ли предел мучениям». Отец породил в нем экзистенциальный стыд. Мать буквально взбесилась, когда он в детстве наделал в штаны, выругала его и высмеяла. Он и позже иногда мочился в кровать ночью, а порой и днем, потому что стеснялся ходить в туалет дома у друзей.
Когда первоклассник Том утром не успел добежать до туалета, мать разозлилась и отправила его в школу в мокрых трусах. Он чувствовал, что от него ужасно воняет мочой, все смотрели с отвращением, никто ничего не говорил, но все наверняка в тот день поняли, что он «отвратительный слизняк».
— Отвратительный слизняк, — повторяю я, — как, наверное, вам было стыдно.
— Лучше бы она застрелила меня в тот день, чем отправила в школу, — говорит Том.
Как осколки, такие сцены наполняют пространство кабинета. Сцены, в которых Том подвергается насилию, совершает насилие по отношению к сверстникам
Ознакомительная версия. Доступно 13 страниц из 63
