найти и свидетельницу. Утром во МХАТе была тишина. Актеры только начали собираться на репетицию.
Шурочка тут же узнала человека с прической-гнездом, которого они как-то видели перед премьерой «Маскарада» в Александринском театре. С ним-то Григорий Павлович и условился. Он взял за руку Гришу и направился к знакомому, а Шурочка скользнула в приоткрытую дверь зрительного зала и теперь в одиночестве ощущала радость и тоску от своего здесь присутствия.
Но вскоре чувство единовластного обладания залом нарушилось – в ложе наверху появился он. Суровый, упитанный и хорошо одетый. Только маленький плесневелый штришок на брови выдавал в нем все того же Матюшу. Почему Григорий Павлович не сказал, что он тоже тут работает?
– Ну и где ты была? – строго спросил он.
– Как же я хочу с вами здесь работать!
– А какие проблемы? Как раз сейчас смотрим одну актрису. После нее можно и тебя.
– Неужели так просто? Не верю! – обрадовалась Шурочка.
– Пожалуй, я с тобой даже сам по старой памяти сыграю Треплева.
Они смотрели друг на друга и глупо улыбались. Скрипнула дверь, и в зал вбежал Гриша, обнял маму за ноги. Следом вошел Григорий Павлович. Матюша мгновенно изменился в лице.
– Только я больше не возлюбленная. Я мать, – крикнула ему наверх Шурочка. – Возьму роль Аркадиной.
– Здравствуйте, товарищ комиссар, – процедил Григорий Павлович.
Шурочке показалось, он даже немного поклонился. Гриша на Матюшу почему-то зарычал. Григорий Павлович покраснел от волнения, постарался его успокоить. Виновато попятился и потянул Шурочку за рукав к выходу.
– Здравствуй, товарищ буржуй! Этот мальчик – вылитый ты. Так, значит, она родила тебе сына. Какая благодарная женщина! – сказал Матюша.
– Пойдем, мы опаздываем. Другого шанса не будет, – шепнул Григорий Павлович Шурочке на ухо.
– Долго мне еще любоваться твоей неблагонадежной рожей в моем театре? Или ты соскучился по обыскам и допросам? – спросил Матюша, глядя сверху.
– Ухожу-ухожу, товарищ комиссар. Отплываем уже завтра. Обещаю, вы меня больше не увидите, – сказал Григорий Павлович.
Шурочка в большом волнении смотрела то на одного, то на другого. Взгляд Григория Павловича выглядел умоляющим.
– Иди на грим, ваше высокородие, – властно сказал Матюша и показал на маленькую техническую дверь около сцены.
Шурочка провела в нерешительности всего минуту. Но воздух в зале успел стать густым, душным и горячим.
– Прости и прощай, – сказала она Григорию Павловичу, рванула у него руку расплакавшегося Гриши и побежала с ним в гримерку.
Матюша скрылся за занавесями ложи. Григорий Павлович остался неподвижен, и только крохотная капелька пота скатилась по его виску.
* * *
– Ты хочешь, чтобы я тоже считал его гением, но, прости, я лгать не умею, от его произведений мне претит, – сказал Матюша и тяжелым взглядом ощупал Шурочку от щиколоток до ключиц.
Они были на сцене в прохладных стенах МХАТа. В священном зрительном зале стояла тишина – собралась лишь горстка сотрудников театра, человек с прической-гнездом и ее сын. Только Григорий Павлович бесповоротно ушел, не остался на прослушивание. Сегодня эти люди решат, станет ли она штатной актрисой одной из лучших сцен страны или нет. На секунду ей померещилось, что Матюша не вошел еще в образ из «Чайки». Что это не Треплев разговаривает со своей матерью Аркадиной о ее любовнике, а сам Матюша высказывает Шурочке мнение о Григории Павловиче.
Под его влажным, пробирающим насквозь взглядом она запаниковала. Как он накажет ее за то, что всегда любила Григория Павловича, а не его? Даже обоняние обострилось – уловила едва заметный запах нафталина от Матюшиного костюма.
Начала слизывать противную резиновую помаду с губ, но вовремя остановилась. Нельзя поддаваться страху. Надо собраться. Решается самое важное в жизни. Она должна быть на высоте: полностью обнажиться и чувствовать во всю силу. Если она вложит в реплику страх, то все провалится. Как перестать бояться?
Надо разозлиться! Перед глазами проплыл образ отца и странная его потеря, медведь в их квартире и то, что он хотел с ней сделать. А еще сам Матюша с синюшной бровью. Да, сейчас товарищ комиссар и есть ее главный враг, нельзя перед ним пасовать. Она забарабанила пальцами по столу.
– Это зависть. Людям не талантливым, но с претензиями, ничего больше не остается, как порицать настоящие таланты. Нечего сказать, утешение! – жестко ответила Шурочка Матюше. Точнее, Аркадина – Треплеву.
Матюша залился завистливым смехом:
– Настоящие таланты!
«А он стал хорош. Честен сам с собой, по крайней мере, на сцене», – подумала Шурочка. Она швырнула ему в лицо конец скатанного бинта, который все еще держала в руке. Он тут же перестал улыбаться.
– Я талантливее вас всех, коли на то пошло! – гневно закричал он и сорвал с головы повязку, которую она минуту назад ему наложила. – Вы, рутинеры, захватили первенство в искусстве и считаете законным и настоящим лишь то, что делаете вы сами, а остальное вы гнетете и душите! Не признаю я вас! Не признаю ни тебя, ни его!
Матюша швырнул в Шурочку повязкой. Он посягнул на святое – на ее право быть актрисой. Уж она-то заслужила его, осознанно ступив в реку боли, когда ушла из дома, провалилась в Александринке, заболела дифтерией, потеряла голос, а потом нашла в себе силы оттолкнуться ото дна.
– Декадент! – воскликнула Шурочка и отбросила стул, на который опиралась.
– Отправляйся в свой милый театр и играй там в жалких, бездарных пьесах! – злорадствовал Матюша, почуяв превосходство и идя вслед за ней вокруг стола.
«Жалких и бездарных»? Словно крючок слетел с двери, та распахнулась, и вперед выступила уродливая девочка – часть Шурочкиной личности, с которой она познакомилась в Ярославле. Именно она когда-то самоотверженно колола Григорию Павловичу сальварсан, пока тот встречался с Калерией. Именно ее он сперва испортил, а потом бросил, как только она стала не нужна.
– Никогда я не играла в таких пьесах, – едва удерживая слезы, ответила уродливая девочка Матюше.
Голос ее дрогнул, больше она не могла произнести ни слова. Но другая часть Шурочки тут же вспомнила, что и некрасивую часть своей личности она обещала любить. Что и Григория Павловича отпустила, и себя простила за пережитые унижения.
– Оставь меня! – с достоинством проговорила Шурочка, оберегая в себе уродливую девочку, и тут же разозлилась опять: – Ты и жалкого водевиля написать не в состоянии. Киевский мещанин! Приживал!
– Скряга! – чуть не плюнул ей в лицо Матюша.
Шурочка была уверена, что он как раз вспомнил их разговор в больнице, когда пытался признаться ей в любви, а она отказала ему и говорила потом что-то об отце и о квартире.
Тут из зала раздался вой. Обоих
