актеров вышибло из ролей, они обернулись в зал. Шурочка сообразила, во‑первых, что воет ее сын, а во‑вторых, что она только что сломала четвертую стену, посмотрев на него. Трудно представить больший провал на сцене, чем разорвать линию роли, разрушить чары, окутавшие зрителей.
– Оборвыш! – заорала Шурочка на малыша Гришу.
Она прорвалась за границу, которую охранял страж ее эмоций, и позволила себе излить всю ненависть, что испытывала к сыну за катастрофу, которую он ей только что устроил. Она не сдерживалась, и он немедленно затих. Зрители оторвали взоры от вывшего только что ребенка и с негодованием посмотрели на Шурочку.
Она успела перевести взгляд с Гриши на Матюшу, который в этом отрывке исполнял роль ее сына. Зрители отвлеклись на мальчика и не заметили обрыва линии роли. Негодование на их лицах сменилось восхищением от игры. Они поверили!
Но облегчение – не то чувство, которое она должна была излучать в тот момент. Подпитывая ненависть к Матюше, она вспомнила свое отношение к войне, когда была медсестрой, и к Каркаралинску, когда была никем. Не выдержав тяжести ее взгляда, Матюша сел на корточки и тихо заплакал как маленький мальчик.
– Ничтожество! – с отвращением бросила ему сверху Шурочка.
Прошлась в волнении по сцене, попила воды, обтерла лицо салфеткой. Она все еще была очень зла на него. Вспомнила, как несвоевременно Гриша родился в далеком Каркаралинске, и как он всю ее разорвал на части, когда лез из нее. Но помириться все-таки было надо – он ее сын, и с этим ничего не сделаешь.
– Не плачь. Не нужно плакать, – процедила она, стоя к Матюше спиной и скрестив руки на груди.
Поток ассоциаций захватил ее, и она продолжила вспоминать. Как потеряла тело Аристарха, как неправильно похоронила Тамару Аркадьевну, как ее сын заболел от голода, потому что она была ему плохой матерью и недостаточно его любила. Но благородная баксы пожертвовала волшебную силу, и они съели ее волчицу и даже не сказали спасибо. Шурочка не могла больше держать слезы. Она бросилась к Матюше, села рядом, обняла его.
– Не надо… Милое мое дитя, прости… Прости свою грешную мать. Прости меня несчастную, – шептала она, целуя его в лоб, в щеки, в голову, в шрам на брови.
Они успели стать одним целым за время, что разыгрывали короткий отрывок на сцене. Теперь Матюша был совсем близко, и он смотрел на нее в упор властным, удушливым, совсем не сыновьим взглядом. Он вышел из роли и снова стал самим собой.
Но зрители этого не заметили. Раздались раскаты аплодисментов. Безумие! Буря звуков. Шурочка видела, что им рукоплескали со слезами на глазах, и с гордостью осознавала, что смогла тронуть сердца коллег. Она различила даже голосок сына в буре звуков, он кричал маме «браво».
Внезапно техник зачем-то направил столп света на сцену – Шурочка будто ослепла и тут же вспомнила свою мечту, которую она давным-давно озвучила Тамаре Аркадьевне в театральном агентстве. Та над ней посмеялась, а ведь – странно признать – мечта-то сбылась. Все части личности Шурочки собрались вместе как мозаика, чтобы сыграть эту сцену, и она уже без подтверждения коллег чувствовала, что справилась. Была на высоте. Победила!
– Вижу, Александра Николаевна, все в восторге от нашей игры. Что ж, экзамен в лучший театр страны вы выдержали. Осталась одна формальность – пройдемте в мой кабинет, – шепнул ей Матюша, скользнув губами по ее уху.
* * *
Шурочка вихрем ворвалась в кабинет театрального комиссара, захлопнула дверь, прислонилась к ней спиной и захохотала, высоко запрокинув голову. Аромат дорогого заграничного мужского парфюма выдавил из помещения все прочие запахи. Матюша уже сидел за столом, положив на него ноги. Его сценические сапоги лежали на папке «Дело № 34. Рахманов Григорий Павлович». Звучно чавкая, Матюша жрал большое красное яблоко. По подбородку тек сок. Он подмигнул Шурочке с видом заговорщика:
– Ну что, подруженька моя, браво! Стоили все тягости прошлой жизни такой сцены, а? Я прочитал на лицах всех тех прихлебателей, что они почтут за честь принять тебя в труппу.
Шурочка – счастливая, разгоряченная – рассматривала Матюшу и советскую роскошь его кабинета, будто ничего не слыша.
– Но комиссар для того и поставлен над ними, чтобы, обладая железной волей, решать все неудобные вопросы. Несмотря на твои профессиональные навыки, такой вопрос по тебе все-таки есть. – Он сделал театральную паузу.
Шурочка все еще улыбалась, но как-то неуверенно.
– Да-да, твой голос, подруженька. Дифтерия все-таки сделала свое дело, а за те годы, что мы не виделись, он стал еще более тихим и хриплым. Как прикажешь тебя услышать из задних рядов? Наш новый зритель – человек рабочий. Он приходит в театр по разнарядке после завода – уже уставший. Не расслышит чего-нибудь, потеряет нить истории – и вот из-за тебя для него зря потеряны драгоценные часы отдыха.
Шурочка уставилась на Матюшу не мигая.
– Да расслабься ты. Попроще лицо. Неужели думаешь, что моей власти мало, чтобы решить такую пустяковину? Комиссар не страшится брать на себя ответственность за других людей. Я могу позаботиться о тебе и твоем сыне. Но сперва я хочу убедиться, что твое горло все-таки не безнадежно. Запри-ка дверь на ключ и подойди ближе.
Матюша снял ноги со стола, оставив на деле Григория Павловича грязную полосу от подошвы и яблочный огрызок. Широко расставил колени, заложил руки за голову и откинулся в комиссарском кресле.
Шурочка не могла шелохнуться. В груди будто сжался какой-то зверек. Неужели он действительно заставит ее это сделать? Но ничего ведь, на самом деле, сложного – почистит потом зубы и будет жить дальше. Зато у нее появится работа мечты, а у сына пища, кров и защита. Матюша даже симпатичный, пусть и не в ее вкусе. Другое дело, если она согласится, то очень скоро забудет, почему на самом деле ее взяли в театр – из-за таланта или по какой-то другой причине.
Столько лет шаг за шагом она восстанавливала свое достоинство. И вот Матюша предлагает ей оплатить им исполнение главного желания в жизни. Может, это равноценная сделка? Но достоинство и есть тот самый внутренний стержень, без которого немыслимы ни цельность, ни творчество, ни любовь. Если она отдаст его Матюше, то станет его служанкой. Ее родной отец всю жизнь был рабом чьих-то представлений о том, что такое успешная жизнь. Он стремился жить в соответствии с этими принципами, не желая даже познакомиться с истинными потребностями своей личности. Оттого всю жизнь и был несчастен.
Самые страшные муки
