я и впервые в жизни пожалела, что прадед Яков Дмитриевич не женился на ком-то другом.
За ужином Гриша и Бэй явно поладили, "будто дом был в огне", как она сказала мне позже, нежно добавив: "Я так рада, что пришлась ему по душе, дорогая, ведь, в конце концов, он вскоре станет моим кузеном". Хотя она мило улыбалась, мне не понравилось, как она это произнесла, и я снова в отчаянии сотворила тайный знак, дабы отогнать несчастье.
Но, увы, было уже слишком поздно. С того ужина Гриша боле не обращал ни на кого, кроме Бэй, внимания, в то время как она своей мягкой, уступчивой манерой поведения всецело показывала, что тот для неё единственный мужчина на свете, практически её господин. Каким-то таинственным и необъяснимым образом ей всегда удавалось принижать меня в его присутствии, называя – о, с большой любовью – "наша бедная маленькая Тамара", "это невинное дитя" или "наша цыганочка". И я видела, что он постепенно терял ко мне всякий интерес и становился всё более и более порабощённым её красой и сладкими, даже приторными чарами.
Несколько недель спустя она очень застенчиво, с нараставшей дрожью в голосе мне призналась, что безумно в Гришу влюблена.
"Послушай, Девчушкин, дорогая, – сказала она, потираясь своей мягкой светлой щекой о мою смуглую, – мы должны с тобой всё обсудить, только ты и я, вдвоём. Ты действительно его любишь? Потому что если это так, то я уеду, и он, позабыв меня, вернётся к тебе. Не думай обо мне, я привыкла к горю, – тут её прекрасные глаза наполнились слезами, – к потере дражайших родителей, к печальной участи быть бездомной сиротой, никому не нужной, одинокой" (что было неправдой, поскольку Папуся с Мамусей её удочерили) "и трагедии любви к тому, кто не для меня, за кого я из чести не могу выйти замуж, даже если бы он меня об этом попросил".
Будь я на пару лет постарше, я б точно знала, как справиться с эдакой ситуацией. Но, поскольку мне было всего шестнадцать, а потому я представляла из себя очень неопытную, глупую девчушку, я целиком поддалась на её уговоры. И с замиранием сердца я увидела трагедию её бедной, разбитой юной жизни, сиротства, полного одиночества в целом мире (я не могла бы сказать "без гроша в кармане", так как на её имя была отписана четверть миллиона рублей), влюблённости в мужчину, за которого она не имела права выйти замуж из-за непреодолимого барьера. И этим барьером являлась я, Тамара, ода́ренная семьёй и домом и окружённая любящими людьми. Да к тому же бывшая намного моложе несчастной Бэй, практически уже старой девы (в шестнадцать девятнадцати- либо двадцатилетние виделись таковыми), которую впереди ждало только безнадёжное одиночество. О, бедная, бедная Бэй! И в моих силах было сделать её счастливой.
"Возлюби ближнего твоего, как самого себя" и "Нет больше той любви, аще кто положит душу свою за други своя". И отец Трофим неизменно настаивал на том, что именно этого требовал от нас Христос, и Няня повторяла это вновь и вновь на своих утренних уроках. Что ж, вот и свершилось! Выпала мне возможность – мой шанс поступить поистине правильно, доказать, что я люблю свою ближнюю даже больше, чем саму себя.
И слёзы потекли по моему лицу. Я задыхалась от жалости – жалости к Бэй, к себе, – от любви и осознания важности самопожертвования.
"Бэй, о, Бэй, – обнимая её, рыдала я, – клянусь, что я его не люблю! Он может быть твоим. Выходи за него замуж и будь счастлива! Вот тебе моё благословение".
В тот момент во мне определённо были два человека: одна часть меня полностью участвовала в этом якобы благородном поступке самоотречения, тогда как другая стояла рядом и кричала: "Не будь такой дурой, Тамара, не губи из-за неё свою жизнь! Она того не стоит! Она найдёт себе кого-нибудь другого. Как сказал Ванька, стой за себя и держись за то, что твоё".
Вторая половина могла бы победить, но я вспомнила, как Гриша мною пренебрёг в своём недавно обретённом восхищении Бэй. И это раз и навсегда решило дилемму.
"На самом деле я ему не нужна, – в отчаянии подумала я. – Он влюблён в неё, а обо мне совсем забыл. Пусть же довольствуется ею!"
"Да, Бэй, я говорю серьёзно, я его не люблю", – снова обняв её, громко воскликнула я, горячая, раскрасневшаяся и мокрая от слёз.
"Нет смысла делать это наполовину, – убеждала я себя, – отдавай всё или ничего! И в этот раз пусть это будет всё".
В тот миг я почувствовала восторг и счастье.
С поразительнейшим спокойствием и характерной улыбкой на устах Бэй мягко меня отстранила и, вытирая мои щёки своим нежно надушенным носовым платком, прошептала: "Дорогая, не плачь так. В конце концов, если ты его не любишь, зачем так расстраиваться?"
"Не люблю его?" – в отчаянии подумала я, уставившись на ту в ошеломлённом молчании. Неужели это всё, что значила для неё моя огромная, великая и возвышенная жертва? На секунду мне захотелось отдёргать её за золотистые локоны и отхлестать по гладким щекам цвета сливок и роз. Но меня охватило странное чувство холодного оцепенения, будто я превращалась в лёд или, возникла у меня удручённая мысль, "как жена Лота, в соляной столб", и все мои восторг и счастье улетучились, я тихо дрожала и почти не слышала слов Бэй, ворковавшей о "вечной дружбе и любви".
После этой сцены я была уверена, что Гриша и Бэй собирались тут же объявить о своей помолвке. Но, к моему удивлению, ничего подобного не случилось. Правда, на следующий же вечер у них была долгая беседа тет-а-тет, во время которой Бэй казалась необычайно для неё оживлённой и много говорила. Но что бы она ни сказала, это, по-видимому, не доставило ему особого удовольствия, ведь он сидел с мрачным видом и молча попыхивал своей короткой янтарной трубкой. Я тревожно наблюдала за ними краем глаза с другого конца кабинета, где мы с Ванькой играли в шашки. Ванька тоже выглядел непривычно тихим, и я видела, что и он урывками бросал взгляд на другую пару. Несколько раз он что-то сердито бормотал себе под нос, но когда я спрашивала его, что он говорил, тот отвечал: "О, ничего, пустяки".
И вдруг его прорвало: "Мне тошно смотреть, как наша драгоценная кузина вешается Грише
