стороне от Кати. Каждый день она убегает из дома и кружит по Лондону, как раненое молодое животное, с какими-то никому не известными друзьями. «Почему ты не хочешь остаться с мамой? Можешь ты хоть сейчас вести себя нормально?» Катя сначала не хочет отвечать, только раздраженно смотрит в сторону. Потом все-таки взрывается: «Ей нужно утешение. У вас тут целый маленький клуб по поддержке мамы. Русский клуб. А кто будет утешать меня? Мне тоже нужны друзья». Она произносит так четко и сильно все, словно отстаивая личные права на горе. Сколько же свободы она требует себе, сколько пространства! Впрочем, да, она выросла в мире, где у детей совсем другие права. В том числе и на горе.
В патриархальном мире, из которого происхожу я, горе детей второстепенно по сравнению с горем жен и матерей. В распределительной экономике горевания первой надо всегда утешать «маму» – сначала мать, потом жену. Дети – на заднем плане. Они – массовка горя. Его сентиментальная деталь. В фильмах они грустно сидят во дворе, одиноко качаются на качелях, их проблемы – останутся с ними на всю жизнь, будут читаться в их выборах и биографиях, но в момент похорон дети только антураж. Катя не хочет быть ничьим антуражем. Это – ее горе. И она в этом горе одна.
Худенькая фигурка появляется на дороге. Бросаюсь к ней. Зеленые глаза. Выглядит все так же, все те же тяжелые веки, взгляд такой, как будто дружески хлопает каждую вещь, на которую смотрит, по плечу. «Он любил тебя, знаешь?» – говорю я Клэр, его сестре. Она снова смотрит на меня. Обращается: «Ксюша, не заставляй меня плакать. Ты знаешь, мы, англичане, не плачем». Она поднимает глаза. Слез нет, и, однако, зеленый цвет интенсивнее.
Я обняла Клэр.
Я плачу. Она не плачет. Где же Катя?
Клэр идет дальше – минуя меня, к храму. Я оборачиваюсь и думаю о том, что дочь Джо не плачет тоже.
Я помню, как она стала англичанкой. Или, вернее, как я поняла, что она станет англичанкой.
Когда-то октябрьским утром, гуляя с Катей, еще недавно приехавшей из России, в лондонском парке я увидела девочку, бегающую босиком в мутной, сероватой песочнице. Посреди города! В центре цивилизации. Меня чуть не стошнило. У нас детей кутают – только и подумала я. Им кипятят простыни, их защищают тканями и мехом. А англичане – напротив. Делают из них нечто грязноватое – что славянину кажется грубым. Неожиданно я подумала: быть может, именно в силу того, что Россия – материк, утопленный в своей глубине и этим похожий на остров, только окруженный не морем, а степью, у русских развивается какая-то глубокая зависимость друг от друга, прислушивание друг к другу. Нам жалко друг друга – мы выживаем в безумных пространствах и пытаемся дать тепло. Россию держат только близкие. Англичане, напротив, жестче, грубее, даже волосы у них грубее. Их держит вместе что? – Общее сиротство? Под покровом умягчающей цивилизации – на деле ты рукою чувствовал войлок или какую-то волчью шерсть. И это никуда не девается, это – тот странный «индивидуализм», который мы можем восхвалять, но, на деле столкнувшись с ним, скорее всего, отдернем руку. «Никогда не жалуйся, ничего не объясняй!» Never complain, never explain, надпись над входом.
Как от когтей кота Джорджа. Или как от любимой фразы Джо, до полного дна которой я иногда доходила: «Я никому ничего не должен».
Славяне жалуются, объясняют, жалеют, и они движимы чувством вины. «Вы все ипохондрики», – говорил про нас Джо, у которого, вероятно, тоже было немало антропологических претензий к нашей ленивой распаренности. Он ненавидел наше отношение к болезням и способы лечения – «Вы обалдели – зачем вы сыпете горчицу в носки? Что это за мешочки на нос от насморка?». И в то же время все это не избавляет нас от собственного персонального ада с надписью «Не верь, не бойся, не проси!» над самым входом. И это делает уже нас пугающими в глазах иных цивилизаций.
Как-то я поймала дикую птицу, птенца, выпавшего из гнезда. И никогда не забуду, каково это – держать в руках тело существа, не знающего человека. Почему-то эта птица казалась мне ожившей материей мертвых. Не человеческое ближе к смерти. Чужие – это те, кто ближе к смерти, чем свои. Чужие – как тюрьма для всех твоих чувств, для всех твоих воспоминаний. Цивилизационные отличия нередко сродни естественному отвращению к запаху, коже, текстуре, пище. И так для всех – для меня, для моей сестры.
Моя сестра – наполовину чужая. Она – англичанка. В ней есть то, что похоже на почву этого острова, куда ляжет гроб с телом Джо, тем телом, телом, из которого она вышла. Боюсь ли я своей сестры? Боялась ли я Джо?
Я возвращаюсь. Стою на том же месте, с которого только что рванула. Вдруг неожиданно Катя появляется из воздуха рядом со мною.
Теперь она же кажется слишком теплой. Ее жар тянется в воздух, он доходит до меня, как ее крики по ночам поднимали меня с постели в детстве.
«Хочешь курить?» Киваю.
Я иду за ней, мы завернули за угол. Асфальт выделил место и нам под куполом какой-то листвы. Катя говорила. Она курила. Как Джо.
3
«Я англичанка, да? Понимаешь, ты, мама – вы русские, вы можете допустить эмоции. Вы можете плакать». Наверное, «мы» ей неприятны. «Я не могу плакать», – говорит она.
«И не обязательно».
Я делаю голос сильнее. Я делаю его как можно более английским – ради нее, через силу, удаляя акцент. Я смотрю на нее. Она смотрит на меня. Сомнение. О чем это она?
«И, однако, понимаешь, я тоже русская, да? И вот я хочу сейчас плакать, чтобы мне больно стало. Понимаешь?»
Я понимаю.
Пора.
Мы повернулись и двинулись между тенями и машинами, по солнечному асфальту, к зданию церкви, которое, как и всякая церковь, ненавязчиво заставляет нас видеть картинку всегда сверху, замечаем мы это или нет. Я точно вижу нас сверху, как мы движемся по этому отраженному от земной поверхности солнцу и заходим в темную прохладную дверь.
Людей почти не было. «Кто его помнит? Кто придет?» – подумала я. Мы сели на передний ряд, и назад я больше не смотрела. По шуму сзади я ощущала, что сзади собираются люди. На кафедру стали выходить люди. Русские и англичане. Англичане говорили о щедрости Джо, о неисполненных надеждах, о величии краха… Его
