друг, еврей, ныне декан одного из колледжей в Оксфорде, – о том же самом, но еще и о том, как Джо был единственный в Оксфорде, кто принял его, еврея, на равных и ввел в общий круг блестящих друзей. Русские – о дружбе, о том, как много он значил для них, потому что он и был тем Западом, к которому они стремились.
Меня тоже просили что-то сказать от его русской семьи. Или, вернее, прочесть одно стихотворение. Я встала, прошла на кафедру и не поднимая глаз прочла его.
Как мне хорошо было на этом месте, на этой церковной кафедре, где только что стоял священник. Почему-то я вспомнила Эксетер, где нам, советским школьникам, в честь перестройки и дружбы народов на земле разрешили поиграть на органе, а потом построенный «под храм», отделанный дубом и золотом актовый зал школы для мальчиков, где я танцевала. Что бы мы ни хотели. Какие бы стадионы ни строили… Но это место – органиста – все равно будет центральным.
Тогда ли, после прочтения стиха, я посмотрела в зал? Нет. Это когда я повернулась, чтобы идти за гробом, который уже выносили, я увидела: церковь была полна, забита людьми, ни одного свободного места. Сколько их пришло – персонажей его жизни, о которых он упоминал, рассказывал или забыл рассказать. Словно в фильме «Большая рыба» Тима Бертона, когда разуверившийся в сказках отца сын на похоронах родителя встречается со всеми персонажами его историй, я тоже увижу их всех – и Адама, сына голливудского магната, и Терри Гилльяма, известного на весь мир режиссера… да, господи, кого там только не было…
4
«Я – Марва», – темная худая женщина неожиданно засунула голову в машину. В сияющую черную машину для похорон, из тех, которые англичане не меняют с незапамятных времен. Глаза у нее как оливки, темные, непроницаемые, сияющие. «Вы не помните меня, – говорит она его брату, – я подрезала вам волосы в Оксфорде, когда вам было 17». Она улыбается, одета очень артово. «Джо изменил мою жизнь».
«У меня был с ним разговор, когда он заставил меня осознать, что можно жить жизнью воображения и интеллекта и при этом зарабатывать», – говорит молодой оперный режиссер, восходящая лондонская звезда, который все время только и вспоминал, что Джо сказал ему в тот вечер и чем изменил его жизнь на всю жизнь – и помог превратиться в то, чем он всегда хотел быть.
Что этот мальчик семнадцати лет мог сказать парикмахерше из Оксфорда в начале 60-х? Что мог сказать пожилой разоренный писатель молодому мальчику, чтобы убедить его пройти тем путем, который в его собственном случае выглядел столь ненадежно? Или что он сказал мне, что я последующие десять лет старалась писать о нем, к нему, для него? Какое-то изменение в крови…
Но круче всех был все-таки англиканский пастор. Там еще, в церкви. Когда после всех речей, во время которых на него никто не обращал внимания, он неожиданно встал и сказал: «Я все понял. Я понял. Вот что мы сделаем сейчас. Давайте помолимся о нем, – сказал он, – давайте помолимся все той общей молитвой, которую мы разделяем между собой – и Восток и Запад». Еще недавно на какой-то очередной церковной конференции в Риме именно этого снова не вышло у православных и католиков. И вот тут мы встали и сказали ту молитву, о которой никогда не начнем спорить и которая так и останется навсегда единой:
Our Father, Who art in the Heaven,
hallowed be Thy name.
Thy kingdom come,
Thy will be done, on earth as it is in heaven.
Отче наш, Иже еси на небесех,
Да святится Имя Твое…
Да приидет Царствие Твое,
Да будет Воля Твоя, яко на небеси и на земли…
Странно, но в тот год Пасха западная совпала с православной. Англичане потом подходили ко мне и поздравляли с тем, как я хорошо написала. Я улыбалась.
«Какое прекрасное стихотворение ты прочла! Он бы очень гордился тобой!» – говорили они.
About suffering they were never wrong,
The Old Masters: how well they understood
Its human position; how it takes place
While someone else is eating or opening a window
or just walking dully along;
Blessed sister, holy mother, spirit of the fountain, spirit
of the garden,
Suffer us not to mock ourselves with falsehood
Teach us to care and to care
Teach us to sit still 25
«Мне бы больше понравилось твое стихотворение, – сказал самый образованный из пришедших, – если бы я не понял, что оно наполовину Элиот, наполовину Оден». «Ну, – улыбнулась я, – оно составлено из тех цитат, которые Джо любил больше всего… И разве вместе они не хорошо смотрятся?»
Собеседник допил свое шампанское.
«Хорошо, но это не то же самое, что ТВОЕ стихотворение, как написано в программке».
Конечно, он был прав. Имелось в виду, что я прочту свое стихотворение. И я написала его, это свое стихотворение, просто все вышло не так, как было запланировано. Моя собственная рука взяла и положила листок в карман пиджака Джо, пока он был в похоронном агентстве. А потом я удалила файл из компьютера, чтобы даже не помнить его. Вместе с Джо, вместе с его телом и его костюмом, этот листок ляжет в английскую землю, чтобы навсегда остаться с ним. Это вся часть меня, что ляжет в эту землю. Но этого я не сказала моему знакомому и лишь засмеялась и встала с дивана.
«Да нет – стихотворение мое… у них всех такой другой смысл, теперь, когда они вместе, не так ли?» – шутливо парировала я.
Нас позвали в сад. Кате нужно было что-то сказать. Она хотела встать там, еще в церкви, когда увидела меня на кафедре. И хотя до этого всячески отказывалась участвовать в «мероприятии», тут, как и в детстве, ей захотелось туда же, куда и мне. Но ей объяснили, что теперь по программе ей нельзя. И тогда она встала на стул посреди сада.
Она, конечно, затмила меня, моя сестра, и хотя я чувствовала легкий укол ревности – потому что Джо снова поступил со мною так, как обычно, а именно ускользнул, усмехнувшись, отказался от любой договоренности, шагнул за меня, через меня,
