фамилией Гурин, всего лишь «л» буква на «р» изменена была. И очень часто ему геологи задавали вопрос:
– Это вы?
Сергей Гулин отвечал:
– Не знаю. Я не писатель. Кого имел в виду Олег Михайлович, я не знаю.
Никогда не говорил, что да, это он, с переломанными ногами.
Потом я этот роман перечитывала несколько раз. Там есть слова: «Делай или умри». Такой в Дальстрое (это организация военизированная, которая руководила всеми лагерями, добычей всех полезных ископаемых) у людей был лозунг. У простых, приехавших добровольно, не у заключенных, у нормальных ребят был лозунг: «Делай или умри». И они так и поступали. Такая профессия. Олег Куваев всегда исповедовал этот девиз. Когда я говорила:
– Ну а как, почему вы так?
– А потому, что такая профессия. Мы подписывались, что будем хранить секреты. Так вот, гибель – это самый большой секрет. Мы сами с этим разберемся, почему погиб наш человек. И накажем, если нужно, того, кого надо наказать.
И они делали это. Как – каждый раз по-разному.
Когда они возвращались, они рассказывали о красоте тундры. Об этом они с удовольствием говорили, но никогда ни один геолог не рассказал о гибели товарища. Никогда ни один геолог не рассказал, как голодала партия, потому что не сумели сбросить продукты или сбросили не там. Никогда ни один геолог не рассказал о трагедиях, когда погибала целая партия. Будто трагедий не было.
Мне удавалось разговорить даже самых неразговорчивых молодых чукчанок, а вот узнать у геолога о каких-то потерях, о том, как кто-то погиб, почему не вернулся, – не получалось. Не рассказывали они и о том, как приходилось тащить на себе невероятное количество оборудования, потому что вертолет передал: «Прилечу через три часа», – а потом исчезал на две недели. И ребята грузили все на себя. И не роптали, никогда не роптали.
«Моих путей, моей души никто не знает, кроме Бога…»
Работа геолога – это хождение. Сергей Гулин ходил хорошо и любил ходить. А я вот гулять не люблю, и это, пожалуй, было единственное, что нас не объединяло. Он все время звал меня куда-нибудь походить, а я предпочитала лежа почитать что-нибудь или пописать. Да и вообще, я занималась телевидением. Мне больше ничего не надо было.
К сожалению, наша жизнь с Сергеем тоже не была долгой для Сергея. Я сделала все для того, чтобы он успел, сняв гриф секретности, проехать со мной по многим городам Европы. Особенно мы любили ездить в Италию. Мне так хотелось все это ему показать, потому что у него на это не было ни денег, ни возможностей из-за секретности его работы.
И вот в очередной раз я сделала какой-то проект, и мы поехали на остров Искья в пятый раз подряд. Это небольшой остров, всего сорок шесть квадратных километров.
Поздно вечером прилетели в Неаполь. Доплыли до гостиницы, в которой останавливались уже пятый год подряд. Нас там все знали, и мы там всех знали.
Вечером какая-то непогода началась, немного дождичек. Хорошо, что Надя Коробенко с нами поехала, она никогда не была в Италии. Утром мы позавтракали и пошли к морю. Надя попросила, чтобы я показала ей источники. Там можно купаться, там джакузи. Сережа пошел прямо к морю, а мы с Надей – в бассейн.
И вдруг бежит какой-то человек, что-то кричит. Надя побежала за этим человеком. А я наблюдаю, что там какая-то толпа собирается. И стало беспокойно. Я тоже побежала к морю. И выяснилось, что умер Сережа. Стоя. Он не успел ступить в море. Просто камнем упал.
Мгновенно приехала реанимация. Реаниматолог-итальянец был среди отдыхающих, но он помочь не смог. Сережи уже не стало. И так у него все было не так уж сладко в этой жизни, и вдруг вот такая нелепая смерть, стоя. Ехали в рай, а попали в ад.
Я помню, когда мы уходили, он перекрестил дверь нашей квартиры в Петербурге. Он верующий человек был. Перекрестил дом, в который ему не суждено было уже вернуться…
Я, обняв Сергея, сидела три часа на пляже. Ждала. Потом тело Сергея увезли в какой-то госпиталь, меня не пустили туда. И даже не показали, куда его везут, сказали, что иначе мы увезем его совсем в другой город.
Италия очень бюрократическая страна, и я понимала, что не скоро увезу отсюда Сергея. Меня предупредили: «Вы полетите назад месяца через полтора». Я поняла, что полетят, видимо, два гроба. Я не выдержала бы этого всего. Я как невменяемая была. Я позвонила Добродееву. Но, слава Богу, вмешалась Ира Никитина, жена Сергея Леонидовича Шумакова. Шумаков позвонил мне и сказал:
– Сейчас вам позвонит Ирочка и все скажет. Не плачьте, подождите. Все поможем.
Ира Никитина сказала, что ее друг – первый помощник посла нашего в Италии. И все документы в самое ближайшее время будут сделаны для того, чтобы отправить нас в Россию.
Пришлось отвечать на множество вопросов в коммунарии, так называлось государственное учреждение острова. Спрашивали, где родились родители Сережи. На этот вопрос ни я, ни Саша (сын Сережи) ответить не могли. Все было нелепо, все было просто ужасно.
Какая-то комиссия решала, что делать с Сергеем. Наконец подошел, видимо, главный полицейский и сказал:
– Он твой. Суд вынес решение. Забирай его и делай с ним что хочешь. Но он должен лежать на кладбище вот в такой-то часовне, пока вы его не похороните.
Проходит несколько дней. Вроде все двигалось, мы должны были лететь домой. И вдруг все затихло.
Я звоню Сергею Леонидовичу и говорю:
– Сергей Леонидович, у меня к вам просьба. Похороните нас, пожалуйста, вот там в Питере, чтобы мы рядом были. Потому что мне уже не дождаться – видимо, это и на самом деле будет продолжаться полтора месяца.
Он говорит:
– Бэлла, подождите. Тут были выборы. В посольстве все было закрыто, потому что там был избирательный участок.
На следующий день все удалось. Мы с Надей Коробенко летели пассажирским самолетом, а Сережа – на самолете, где перевозят только гробы. Весь этот ужас не рассказать.
Наутро мы встретили гроб. Его было не открыть, потому что он был в цинковой крышке. Похоронили Сергея на Смоленском кладбище. Там часовня Ксении Блаженной, и каждую неделю мы с моей сестрой Ириной ходим туда на панихиду.
«Моих путей, моей души никто не знает, кроме Бога» – это любимые Сережины строчки стихов из Бунина. Действительно, никто не знает, кроме Бога, почему он так рано ушел.
