в жизни Шурочка вынесла на той войне внутри себя, в которой желания ее сердца сражались с наставлениями родителей и общества. Сколько частиц своей личности она годами проклинала из-за того, что была рабой тех наставлений. Но теперь, когда она вкусила внутренней свободы и ощущения цельности, когда все части не сражаются друг с другом, а работают сообща на одну общую миссию, она больше не готова расстаться со своим достоинством, внутренним стержнем ее существа. Это ведь ее главный капитал!
Обладая этой ценностью, она теперь гораздо лучше понимала, чего хочет, а чего нет. Насиловать себя, ломать в угоду другим она точно больше не станет. Если за мечту нужно заплатить собственным достоинством, то мечта эта будет тут же втоптана в грязь. Она не получит никакого удовольствия от ее достижения, а значит, и смысла в таком обмене нет. Да, раньше она боялась чиновника-отца, но это не повод теперь бояться чиновника-Матюшу.
Так вот что значит верить в себя и в Бога. Когда тебе кинули кость, отказаться от нее, потому что достойна лучшего. Не имея гарантий и доказательств, верить, что Бог позаботится о тебе, найдет способ исполнить мечту, не забирая взамен достоинство и свободу.
– Да не стой ты как вкопанная, – нетерпеливо сказал Матюша, порылся в ящике стола, достал какую-то бумагу и стал писать. – Смотри, я уже начал заполнять твой бланк о приеме на работу. Иди сюда и поставь свою подпись.
Шурочка посмотрела на него из-под ресниц, лукаво улыбнулась и принялась сантиметр за сантиметром приподнимать тяжелую юбку. Довольный Матюша снова откинулся в кресле. Когда из-под юбки показались кружевные панталоны и она запустила в них руку, он не смог сдержать сдавленного «ох». Сразу после этого Шурочка резко направилась к его столу и хлопнула рукой по своему бланку. На нем отпечаталась пятерня, вымазанная менструальной кровью. Она схватила этот бланк и сунула Матюше под нос:
– Вот тебе моя подпись!
– Да ты просто шут, Шурочка! – Он вскочил, опрокинув кресло.
Матюша занес руку, чтобы ударить, но дверь кабинета распахнулась, и с криком «мама!» ворвался Гриша. Мальчик, не раздумывая, бросился на врага и зубами вцепился в его бровь.
Началась возня, крики, рыки. Наконец Матюша стряхнул с себя ребенка. Малыша подхватила мать.
– Забирай своего волчонка и проваливай, буржуйское ты отродье! Уж я позабочусь, чтобы тебя не взяли ни в один советский театр, – завопил Матюша.
– Вряд ли ты сможешь долго об этом заботиться. В стране победившей революции революционерам места нет, – ответила Шурочка, взяла за руку окровавленного ребенка и гордо направилась к выходу.
Она услышала звук рвущейся бумаги, но не обернулась. Это Матюша испортил, скомкал и щелчком пульнул ей в спину бланк.
* * *
Шурочка открыла флакончик с чьей-то «Красной Москвой», смочила ею марлю и принялась оттирать запекшуюся кровь на лице Гриши, кое-где колупая ногтем. Хозяйка духов могла зайти в гримерку в любую минуту, и ватное облачко сильного аромата тут же выдало бы Шурочкину кражу, но ей было до тошноты все равно.
Главное, что никаких ран у мальчика не обнаружилось. Оказалось, когда он укусил Матюшу, у него выпал первый молочный зуб – вот откуда было столько крови.
– Всего один? Я думал, у меня все зубы выпали! – преувеличенно шамкая, сказал гордый Гриша.
Они были совсем одни в пустой гримерке с несколькими туалетными столиками. На одном стояли цветы. На полу рядом с другим – корзина с яблоками и какой-то открыткой. Это было очень похоже на мечту, которую она когда-то описывала Тамаре Аркадьевне. Только все оказалось чужим, досталось не ей. На третьем гримерном столике красовалась вазочка с конфетами «Раковые шейки». Шурочка протянула одну сыну, а другую бесстыдно сунула себе в рот.
«Застукают – ну и пусть! Что теперь с меня взять? Я уже отдала самое дорогое. Тогда, у озера Шайтанколь я выбрала сына, а театр принесла в жертву. Но даже знай я тогда, что все взаправду, сделала бы это снова», – подумала она.
В гримерку постучали. Шурочка поспешно проглотила конфету и закашлялась. Дверь открылась. Вошел тот самый человек с прической-гнездом, который должен был стать свидетелем на их с Григорием Павловичем свадьбе. Как же он был некстати.
– Привет, дядя Сережа, – бросился к нему Гриша.
– Простите, наверное, сейчас не лучший момент… – сказала Шурочка.
Глаза ее были красными, еще полными слез от кашля. Она всем видом показывала, что хочет как можно скорее остаться одна.
– Я на пару слов, – делая вид или действительно не понимая, что он лишний, ответил дядя Сережа. – Григорий мне шепнул перед уходом: я вырастил из нее хорошую актрису. Он, конечно, никогда не отличался скромностью… Но я остался на ваше прослушивание. И хочу выразить свое восхищение. Ваша игра врачует душу. Я плакал, не стесняясь, когда вы были на сцене. Глубокое потрясение, очищающее от разного внутреннего хлама и тем самым возвышающее. Настоящий катарсис по Аристотелю. Я оставил в том зале часть своей грусти и буду меньше горевать в ближайшей повседневной жизни.
Гриша, стараясь наделать побольше шума, переходил от одного гримерного столика к другому, совершая магические пассы над лампами и шепча колдовские заклинания. Но никто на него не смотрел.
– Боюсь, обстоятельства таковы, что я уже никогда не выйду на театральную сцену, – сказала Шурочка и многозначительно посмотрела вверх – туда, где находился кабинет Матюши.
Дядя Сережа весело цыкнул:
– Да бог с ним, с театром. Идите в кино!
В Шурочкином взгляде блеснула надежда, но тут же потухла.
– Да куда мне. У меня голос хриплый, тихий.
Дядя Сережа беззвучно рассмеялся, раскрывая и закрывая рот, словно рыба. Гнездо при этом прыгало у него на голове.
– Кино-то пока немое, – сказал он.
Шурочка все равно не знала, как реагировать. Она сделала вид, что внимательно наблюдает за тем, как Гриша играет с лампами на гримерных столиках. Мальчик включал одну за другой и как-то странно выворачивал. Она не собиралась его ругать. В помещении становилось все светлее и светлее.
– Я начинаю снимать фильм «Броненосец “Потемкин”». У меня там есть и женские персонажи. Одна роль идеально подходит вашему типажу, – сказал дядя Сережа.
Шурочка вскочила со стула и в большом волнении вышла в центр комнаты.
– Так вы режиссер?
– Простите, я должен был сразу… Режиссер Сергей Эйзенштейн.
Шурочка выдохнула всей грудью:
– Но я всю жизнь считала себя артисткой театра!
– Театр прекрасен! – улыбнулся он. – Тем, что мимолетен. Зато кино – новый способ остаться в вечности. Как литература. Это наш ответ смерти, которая в последние годы бродит совсем уже
