тому, что принято называть мазохизмом). Оно остается в ней протяженным, выставленным напоказ – так оно и есть, вплоть до непереносимого отторжения. Эта неразделяемая разделенность наслаждения подтачивает, сводит мысль с ума. (Безумная мысль кричит или смеется: остается только добавить, что это крик без патетики и смех без иронии.)
Наслаждающееся тело простирается во все свои чувства, придавая смысл всем им сразу и не придавая смысл ни одному из них. Наслаждающееся тело – словно чистый знак-самого-себя, только оно не есть ни знак, ни самость. Само наслаждение есть corpus зон, масс, протяженных толщ, преподнесенных ареол – это прикосновение, что в свою очередь делится, захватывая все свои чувства, которые не сообщаются между собой.
Чувства не соприкасаются, нет ни «общего (единого) чувства», ни чувства «в себе»: Аристотель это знает, говоря, что каждое чувство чувствует и чувствует себя чувствующим, – каждое по отдельности, в отсутствие общего контроля, каждое в своей выделенности в качестве зрения, слуха, вкуса, обоняния, осязания, каждое, испытывающее наслаждение и знающее о себе в момент наслаждения в абсолютном отстоянии такового; отсюда и берет свое начало вся теория искусств.
Наслаждающееся тело наслаждается самим собой в той мере, в какой эта самость доставляет наслаждение (в какой наслаждаться/доставлять наслаждение, касаться/быть касаемым, опространствлять/быть опространствляемым образуют здесь сущность бытия). Самость, от начала до конца протяженная в приходе, в движении в мире взад-и-вперед.
Это не значит, что тело предшествует смыслу вроде его темной предыстории или доонтологического свидетельства. Нет, оно дает ему место, абсолютным образом. Не являясь ни предшествующим, ни последующим, место тела есть местоимение смысла, абсолютным образом. Абсолют как отделенное, стоящее-особняком, протяженное, разделяемое. (Можно сказать законченный смысл, при условии что кончить – это насладиться.)
Нет тела «вообще», нет касания «вообще», как нет «вообще». Есть то, что есть: сотворенность мира, технэ тел, безграничная взвесь смысла, топографический corpus, география приумножающихся эктопий – и никакой утопии.
У смысла нет места вне-места. Если смысл «отсутствует», то в модусе «быть здесь» – hoc est enim, – но не в модусе быть где-нибудь еще или не быть нигде. Здесь-отсутствие – вот оно тело, протяженность психики. Нет никакого места до рождения, как нет никакого места после смерти. Нет никакого до/после: время есть опространствование. Время есть появление и исчезновение, движение туда-и-обратно к присутствию – оно не есть порождение, передача, увековечение. «Отцы» и «матери» суть другие тела, но не место какого-то другого (коим они являются при неврозе, который есть всего лишь весьма недолговечный, хотя и неизбежный, эпизод нашей истории, трудность, связанная с вхождением в описанное время мира тел). Нет никакого места для другого, состоящего из мест, нет никакой дыры, никакого истока, никакой фалломедузной тайны.
Нет никакого места для смерти. Но места – это мертвые тела: их пространства, могилы, их протяженные массы, и наши тела движутся туда и обратно между ними, между нами.
Между-телами не оставляет за собой ничего, ничего, кроме протяженности, которая есть сама res, ареальная реальность, благодаря чему выходит так, что тела между собой показаны. Между-телами есть их местоимение в качестве образов. Образы – это не подобия и уж тем более не фантомы и не фантазмы. Это то, каким способом тела поднесены друг другу, это значит – произвести на свет, сместить на край, восславить границу и осколок.
Тело – образ, преподнесенный в дар другим телам, целый corpus образов, протянувшихся от тела к телу, цвета, локальные тени, кусочки, частицы, ареолы, полулуночки, ногти, волоски, сухожилия, черепа, ребра, тазы, животы, протоки, пена, слезы, зубы, слюни, щели, массы, языки, пот, жидкости, вены, горести и радости, – и я, и ты.
