и ушел туда, к моей сестре в сияющий сад, чтобы послушать, как она борется за себя, за него, путаясь и до конца не зная, говорит она то, что правда думает, или нет, но все равно говорит, потому что в этот момент она поверила в отца вновь, потому что он вернул ей все время своей жизни, все рассказы, всех персонажей, и все были вместе – и русские, и англичане, и все мы. Так мы и встретились.
И вот… конец
Мы стояли над ямой. Все трое. Катя, мама, я… Мы стояли, смотрели вниз и не чувствовали ни холода, ни отчуждения. Ни друг от друга, ни от Джо.
Англичане и англичанки теперь стояли в затененных очках.
Я подошла к одной из них. «Привет, Ребекка», – сказала я. Мы не виделись с юности, с тех пор как я часто приезжала в Лондон. «Сними очки», – попросила я. Я хотела знать, что там за стеклами, я должна была это знать. У нее слегка дрогнули губы, тонкие и нервные, и она сняла их. Клэр бы ни за что так не сделала. Мне повезло: я никогда не видела таких глаз – больших, абсолютно утопленных в слезах, словно они сами превратились в колодцы или родники. Так вот что там было за всеми этими очками… Совершенно неприкрытые раненые глаза. Я, кажется, еще не все поняла об английской культуре – в каком-то месте они очень мягки. Где мы не бываем. Русские, стоявшие без очков, умели лучше справляться со слезами. У нас по-другому работают веки – именно потому что они призваны защищать глаза от соли. Англичане как будто не умеют ими пользоваться, плачут беззащитно, не моргая. И поэтому можно сказать, что «плакать» и «не плакать» для меня довольно сложное понятие.
Джо опустили в землю. Затем засыпали крышку гроба землей. Пастор начал отходную молитву. Зеленый холм на миг вспыхнул под светом солнца, и я снова увидела нас как бы сверху, а затем подул ветер, который вернул серое, убрал свет и людей с холма и вернул нам обычный вид, отдалив нас от нас самих и друг от друга на расстояние средней видимости. Словно кто-то закрыл книгу, чьи большие страницы, полные тем, вопросов, болей и любви, только что шелестели перед читателем. Или просто Джо встал и вышел на этот зеленый холм и сам закрыл свою книгу – с нами как с последней иллюстрацией, последней гравюрой на фоне шумящего вечного моря, которое всегда чувствуется в Англии, перешагнув через слово «КОНЕЦ»…
И если мой документальный стиль под конец кажется странным, то пусть мне защитой станет Уильям Батлер Йейтс, написавший себе сам эпитафию в последней строфе знаменитого стихотворения «Под Бен Бульбеном», причем эпитафия эта настолько не в «йейтсовском стиле», что она одна перевешивает все то, о чем писал он во всех остальных строфах, вкратце передававших учение «Видения», про все эти конусы, воюющие противоположности, все время выворачивающиеся опять в противоположности. После этого он наконец выходит к жесткой фотографической сути:
Под Бен Бульбена неприкрытой главой
На церковном дворе Драмклифа
Положен Йейтс.
Его предок был здесь
Давным-давно священником;
Рядом – церковь.
У дороги – древний Крест.
Ни мрамора, ни общепринятых слов
На известняке, добытом неподалеку,
По его распоряжению вырезано следующее:
Брось холодный взор
На жизнь, на смерть, всадник,
И проезжай мимо!
Post Scriptum
Река темна… ночь всех душ, ночь всех святых. Желтые огни дрожат на воде, крылья уток на воде повторяют узоры волн, ибо теперь – ветер, и волны разрезаются на короткие отрезки, они дрожат как крылья, где-то бегают дети с песенками по городу, полицейские сирены в воздухе. Ночь всех святых.
Настала полночь, звук колоколов
С Крайст Черч – большого и других поменьше —
Плывет по комнате: ну вот и настает
Ночь всех умерших, на столе уж пенит «Мускат»
В бокалах. Может, дух придет,
Сегодня в полночь —
«Я духов призывать могу из глубины морской…» – начинал Джо дразнить меня за особенную возвышенность и суровость нрава, пародируя самопровозглашенного колдуна Глендовера из «Генриха IV» (чем-то похожего на пародийный вариант Йейтса, как его видели критики). Джо полагал, что, как всем русским или славянам (а ирландцам?), мне чудовищно не хватает чувства юмора. «У вас все мрак и судьба», – говорил он, рифмуя gloom и doom и натягивая это глубокое «у» гримасой на все лицо. А может, он даже ждал, что я наконец соберусь с силами и на все его издевки и комментарии скажу: «Да пошел ты!» – как его поколение в свое время сказало своим родителям, вместо того чтобы удерживать высоту отношений. Но я никогда так не сделала.
А потом он продолжал цитату, толкая меня в лужу иронии, в следующей же реплике, которая бы больше подошла скептичному Одену:
… – и я могу, и всякий – ну и что ж?
А вот приходят ли они, когда ты их зовешь?
Однако, если не брать комический аспект подобных заявлений, не это ли является прямой задачей любого писателя?
Через три месяца после похорон меня во второй раз пригласили в писательскую школу в Айове. Я точно помню, что и в первый раз не хотела говорить ему об этом приглашении, словно я собираюсь сделать что-то незаконное – пробираюсь на его англофонную территорию. Я хотела затеряться, спрятаться от себя и своей жизни в пустом шуме ничто. Я хотела быть сама по себе. Сама по себе, как линия на белой странице. Я только недавно закончила свой долгий роман о детстве, свою автопрозу. И я сказала ему: «Я еду в Айову, меня пригласили бог знает куда в какую-то писательскую школу…» Мне было все равно, я просто хотела уехать из Москвы и из Лондона одновременно – в ту третью точку планеты, где для меня сходились обе параллели двух несходящихся постимперий. Я подумала, что он решит, что я предаю его, предаю мое ожидание его. А он засмеялся и, казалось, был очень доволен. «Моя дорогая, это лучшая писательская школа в Америке… Мой друг когда-то ее возглавлял».
Как оказалось, я продолжаю идти по его следам… Айова… писательская школа, вырастившая немало больших авторов, включая Курта
