каких-то пару минут назад, я даже боялся усомниться в их правильности. Но теперь осознав, что мой лучший и единственный друг ушел из жизни, возможно, сам, во мне зародилось зерно сомнения. Как тогда, когда я усомнился в верности дорогого мне человека. А что, если твоя жизнь никому не нужна? Если нет цели, желания, нет ничего, зачем тогда жить? Разве моя смерть принесет кому-либо страдания, если близких нет. И есть ли смысл в страданиях? Неужели кто-то от этого получает удовольствие. А если моя жизнь не нужна ни мне, ни кому-то для кого она имеет значения, ни для тех, кому ты предаешь значения. Зачем тогда жизнь? Для надежды, что все вдруг измениться и ты заживешь счастливо. А кто-нибудь спросил, хочет ли самоубийца счастья. Или жить для Господа, который даровал тебе жизнь. Тогда зачем он наполнил её болью и страданиями. Если он осознано наполнил её этим, то он сам толкает на это, обрекая душу на вечные страдания. Если кто-то или что-то наполняет твою жизнь болью, ты сам в праве решать, мириться с этим или нет. И не важно из каких благих побуждений твою жизнь наполнили гадостью, человек в праве сам решать, как с этим поступать. Ведь, что не говори, а Бог не лишил нас возможности самоубийства, а значит дал нам право самим решать, быть или не быть.
Не заметно для себя я начал засыпать. На пороге сна моё подсознание швырнуло все эти мысли мне в лицо. Не находись я в полусонном состоянии, я бы ужаснулся своим мыслям, быть может, даже захотел бы сразу помолиться, хотя и не умею этого. Но мой разум сыграл страшную шутку, и та опора, которую я выбрал, дабы оградить от этих мыслей рассудок, послужила трамплином для подсознания. Уже проваливаясь в сон, я чувствовал ветер, тот самый холодный ветер, который принес мысль о суициде. Я уснул не в силах прогнать её, и теперь этот ветер будет дуть все чаще.
Глава 3
Все куда-то спешат. Одни встречают, другие провожают. Несколько сотен людей, не замечая друг друга, суетятся, толкаются, кричат, смеются и плачут. Вот, кто-то прощается, не зная наверняка, встретятся ли вновь. Они обнимаются, роняя слезы, все друг другу прощая, чтобы, если взлетевший самолет рухнет, ни у кого из них не было чувства, что он не попрощался. Сложно разобраться, что и на сколько крепко их связывает, дружба, любовь или долг. Но каждый стремится попрощаться как в последний раз, даже если расставание не затянется и на неделю. Другие же, напротив, встречаются и с радостью бросаются в объятья друг другу. Но и здесь трудно понять на сколько искренние их чувства. В толпе сложно разобрать кто и что скрывает или желает, толпа бурлит эмоциями и чувствами, толпе нет дело до тех, кто здесь стоит в одиночестве или пытается скорее продраться сквозь неё. Палитра толпы пишет причудливые истории человеческих жизней. В картине сборища можно найти все, любовь и ненависть, дружбу и предательство, правду и обман, чистоту и грязь, радость и горе, одиночество и братство. Толпа, это жизнь без четкости и ясности, и где-то рядом всегда смерть. Стоит разбавить палитру жизни этой массы одной черной каплей нелепой смерти, как все вокруг заляпаются в этом. И чтобы не творилось в сердцах толпы, все заменит мысль о смерти. Хотя, через мгновение сборище людей вновь заиграет оттенками своих жизней.
Что ни говори, а аэропорт, на ряду с вокзалом, удивительное место. Он как бы наполнен жизнью в миниатюре. Одни спешат, боясь опоздать. Другие томятся в ожидании. Но всех объединяет одно, желание поскорее убраться отсюда.
Вот и меня одолевает это желание.
Находясь здесь, в людской толпе не более десяти минут, я начал чувствовать жуткий дискомфорт. Губы непроизвольно сжались, а глаза в спешке осматривали одного человека за другим. В поисках встречающего. Что интересно, то как он выглядит, я не имел представления. Встретить меня должен был помощник Александра. Я договорился с ним, позвонив по номеру Саши. И этот любезный человек с бархатным голосом согласился мне помочь. И вот, я стою и ищу того, кого никогда не видел. От нетерпения я начал растягивать и застёгивать замок на куртке. В последнее время, терпение вообще меня оставило, уступив место нервозности. Толпа плавно огибала меня, будто волнорез небольшие волны. Но были и те, кто пару раз из-за невнимательности врезались в меня. И моя нервозность дополнялась раздраженностью.
– Вечер добрый. Следуйте за мной. – услышал я знакомый бархатный голос.
Со спины ко мне подошел высокий, смуглый мужчина крепкого телосложения. Тот самый, которого я оттолкнул, покидая кабинет своего друга. Он был одет в строгий костюм, а его длинные черные кудри аккуратно собраны в хвостик. А глаза. Меня будто парализовало, когда я посмотрел в его черные глаза. Нет, не такие черные, как любят представлять себе кинопроизводители глаза демона. Но всё же, зрачок был едва различим.
– Меня зовут Сапофи, ударение на о. – сообщил он мне и жестом указал на выход из аэропорта.
Сообразив, что стою с открытым ртом, я кивнул и направился вслед за красным шелковым платком, которым была повязана шея Сапофи. Выйдя из здания, мы сели в черный автомобиль, не известной мне модели. К тому же, мой спутник зачем-то любезно открыл мне заднею дверь. Признаться, я был обескуражен такой учтивости. И когда мы выехали за территорию аэропорта, я решил завязать беседу.
– У Вас редкое и интересное имя, Сапофи. Оно что-то…
– Обычное имя, как и у других. Ничего не значит. – он резко оборвал меня. – Мы едем к юристу, там Вам всё объяснят.
Для пущей убедительности, что диалог строить бессмысленно, он включил магнитолу. Мелодия показалась мне очень знакомой. Я был убежден, что это AC/DC- HighwayToHell. Вот, только исполнял её симфонический оркестр, в котором солировал орган, как мне показалось.
Всю дорогу я, пытаясь хоть как-то собрать мысли в кучу, смотрел в окно.
***
Я стоял у окна и всматривался во двор-колодец. Последние пару недель, хоть в этом я и не был уверен, это стало моим обыденным занятием. Смотреть в окно, да изучать рисунок на стене. Вот всё, чем я тут занимаюсь. В кабинете, некогда принадлежащем моему другу, а с не давних пор мне.
После моего прилета, теперь уже мой помощник Сапофи отвез меня к юристу. Тот, на скорую руку, даже не пригласив в кабинет, огласил мне завещание. В нем говорилось, что бар теперь принадлежит мне. Вот так, пряча взгляд, Аркадий Львович получил от меня подпись и скрылся, не желая ничего объяснять. Мой, только что обретенный, помощник тоже не изъявил желания вдаваться в подробности. Лишь сказал:
– Ты и так всё понимаешь.
А затем привез меня сюда, в это мрачное заведение, которое почему-то все называют баром. В место, где я последний раз виделся с моим лучшим другом.
В те редкие моменты, когда я покидал кабинет и спускался в зал, бармен всегда рассказывал какую-нибудь историю, которая здесь произошла. В перерывах между своими историями, он поведал мне, как тут всё устроено. В отличии от Сапофи, Архон был намного словоохотливей. Как он сам говорит с ехидной улыбкой, именно он здесь главный. Так как это он ведет всё хозяйство. А мы, по его словам, им пользуемся. И это не лишено смысла, пока я придавался стенанию у себя в кабинете, Архон выполнял всю работу. Сапофи же я видел лишь пару раз, когда был в зале. Он выходил из-за двери, что была за барной стойкой, кивал в знак приветствия и уходил прочь на улицу. По словам бармена, за покупками. Говорить же о моём помощнике он не пожелал. На мои вопросы о нём, махал рукой или пожимал плечами. В беседах с ним я перестал обращать
