оказалось достаточно.
Дети, как затравленные зверьки, метнулись в темный проулок между сараями.
Я — за ними. Костик и Гнашка рванули за мною.
В два счёта мы догнали бегущих детей.
— Падайте! Мертвыми прикиньтесь! Быстро! — прошипел я, толкая их на пыльную землю. Оба, в ужасе оглянувшись на меня, безропотно рухнули. Я наклонился и сделал вид, что изо всех сил пинаю их ногами.
В проулок, тяжело дыша и ругаясь, ввалились два григорьевца. Нагаек у них уже не было, зато в руках были винтовки.
— А ну, стой, пацан! Куди жиденят див? — рявкнул один, целясь в меня.
Я выпрямился, пытаясь казаться старше и злее.
— Дяденьки, а дайте мы сами их замочим! — выплюнул я слова, в отчаянии понимая, что правильная русская речь может возыметь на этих пьяных уродов обратный ожидаемому эффект. — Так сказать, по-нашему, по-народному?
Но на помощь мне пришел Коська.
— Та ось вони! Догнав гаденят! — и презрительно пнул ближайшего ребенка. — Сами нарвались! Шустрые, стерво! Можна, дядьку, я йих сам?.. А то у вас, мабуть, дила поважнише э?
Они недоверчиво переглянулись, посмотрели на дрожавших в пыли детей.
— Тю! Херой! — хмыкнул второй, сплевывая. — Ишь, управился! Та ну йих к бису. Ходимо, Миколо, там роботи повно.
Они опустили винтовки и, махнув рукой, выбрались из проулка.
Я подождал, пока топот их сапог затихнет. Сердце стучало так, что отдавало в ушах.
— Вставайте… — шепнул я детям. — Живо! За мною!
— Лёнька, тикаемо! Зарубають! — откуда ни возьмись рядом материализовался Гнатка, бледный, с перекошенным лицом. Он схватил меня за рукав и потащил за собой в кусты у насыпи.
Мальчик и девочка поднялись, трясясь как осиновые листочки. Их огромные темные глаза были полны невыразимого ужаса.
— За мною, кажу! Бегом!
И мы побежали. Дворами, переулками, огородами, прячась за сараями и заборами, пока наконец не достигли нашего дома.
Мать встретила нас на пороге. Увидев детей, она все поняла без слов. Лицо ее стало строгим, но в глазах блеснула жалость.
— Лёня! Откуда ты⁈ Господи, сироты, никак? Бакалейщика дети? Та шо ж це робиться на белом свете… Давайте внутрь, скорее покуда никто не видел! Как звать то вас?
— Дора! — тихонько ответила девочка. — А это мой брат, Наум. Нюся.
Мать впустила нас, заперла дверь на тяжелый засов. Усадила детей на лавку, сунула им по кружке воды и откровенно расплакалась.
— Мама, не плачь! — произнёс я, тихонько трогая ее за плечо и даже не осознавая, как легко и естественно для меня оказалось назвать матерью эту малознакомую мне женщину. — Всё же хорошо, никто нас не преследовал…
— Тебе легко рассуждать, Лёня. А харчей где набрати на таку ораву? И так юшкой пшенной давимся… А отец что скажет? Ох, Лёня, Лёня… Своей головы не жалко, так хоть нас пожалел бы…
Вечером вернулся отец. Заметив чужих детей, нахмурился. Когда мать шепотом рассказала, в чем дело, — побагровел.
— Ах ты ж, паршивец! — рявкнул он, вмиг забыв про усталость. — Головы-то совсем нема⁈ Ты что тут удумал?
Яшка тут же заревел в углу.
— А ну, говори! А ну как дознаются, что мы жиденят тут прячем⁈ Ты понимаешь, что любой нас может выдать, ЛЮБОЙ? У нас дети малые! Что мне, всю семью пустить под нож из-за твоего дуроломства⁈ Вон их! Убирай куда хошь! Сейчас же!
— Да куда же им идти? — голос у меня дрогнул. — Зарубают же! Там всю семью их… при мне… Вот и Коська с Гнашкой видели тоже!
— Молчать! — прикрикнул отец. — Не твоё это дело, малой ище! В политику он полез! Вояка выискался! Вон, я сказал! Веди, куды хошь!
— Некуда им идти! — почти выкрикнул я.
Отец заходил по комнате, зло отдуваясь. Потом резко остановился.
— Не знаю, как. Не знаю куда. Но их тут быть не должно. Прямо сейчас! И ты… и ты — вон! Иди, куды хошь! А до нас не суйся, пока эта сволота в городе!
Я опешил. Он выгонял не только чужих детей, но и меня? В ночь? Под пули?
— Отец! — взмолилась мать. — Та что ж ты баишь⁈ Лёнька ж хворый еще! Да куды они пойдут⁈
— Молчать! — гаркнул Илья Яковлевич. — Не видишь, что может случиться? Узнают эти, что жидов прячем — всех порешат! Немедля отсюда всех! Всех троих! А ты, — он обернулся ко мне, багровый, трясущийся от гнева, — другой раз думай, что на себя возлагаешь!
Отец был неумолим. Страх за собственную жизнь и семью оказался сильнее жалости. Делать было нечего: взяв дрожащих детей за руки, я молча пошел к двери. Мать плакала у печки, Яшка ревел, Вера испуганно смотрела на нас.
Мы вышли на темную, безлюдную улицу. Куда идти? Что делать? Я чувствовал себя абсолютно потерянным. Холодный майский ветер пробирал до костей. Дети тихо всхлипывали.
— Лёнька! Пс-с-с! Сюды! — раздался вдруг шепот из-за угла ближайшего дома.
Я вздрогнул. Из тени вынырнула фигура Костика Грушевого.
— Я слышал… Батько твой — того… совсем скаженный — замялся он. — Куды ж вы теперь?
— Не знаю, Костик… — я развел руками.
Коська задумался, потирая нос.
— Погоди! А я знаю! — Ладно… слухай сюды. Инженер один был на заводе, поляк, пан Колодзейский. Дюже вумный, наверно, умнее всех нас — как тут почалося, так сразу за кордон и утёк. Сейчас то ли во Франции, то ли где…. А дача его стоит за Верхней колонией, в Новых планах. Добрая хата, в два этажа, каменная! Батько мой, сам знаешь, он же в заводской конторе сидит, бухгалтером, оттуда и знает… Точно стоит сейчас порожняя!
— Далеко это? — с надеждой спросил я.
— Та ни! Версты три, може. Ходим, я дорогу покажу! Я там раз был, за оградой стоял.
И мы пошли. Костик уверенно вел нас темными улицами, потом огородами, к окраине городка. Мы молча шагали, лишь изредка перешептываясь. Дети немного успокоились, держась за мои руки. Дорога вывела нас в перелесок, через заросшую кустарником балку. Вскоре впереди показался темный силуэт большого каменного дома, обнесенного забором.
— Вот она! — шепнул Костик. — Тут и калитка вроде не заперта… Ну, дальше вы сами. А мне до дому треба, а то батько голову скрутит. Покедова, Лёнька.
