Оркестр играет тильки когда армия входит. Вот помнишь, австрияки входили — вот это было да! Чинно-благородно всё. А эти — это и не войска вовсе, а банда. Григорьев-то был красный командир, што перекинувси до белых!
— И вовсе не до белых, а за народ. Бить господ, жидов и большевиков!
— Ну что зря стоим, — перебил я их политический диспут, — пойдём да и посмотрим что к чему. Может, ребя… хлопцив каких знакомых встретим, гильзами похвалимся…
— Оську с Волькой?
— А хоть бы и так!
— Ну пойдём. Только куда? В Верхнюю колонию?
— Ну да, к центру, — неопределенно махнул я рукой, пока не очень понимая, что за такая «верхняя колония» и стоит ли идти именно туда.
— На проспект пойдем! Говорят, там григорьевцы штаб устроили.
И, порешив наконец, куда идти, мы шумной ватагой отправились вверх по улице, взбиравшейся на косогор.
* * *
— Как бишь эта улица называется? — небрежно, будто бы невзначай, спросил я у Коськи.
— Банный спуск. Ты шо, не отошов ещё от удара-то?
— Ну так… — пожал я плечами, и решил пока придержать язык за зубами.
Наверху нам стали попадаться всё больше кирпичные, двухэтажные дома. Некоторые, правда, смотрели на мир выбитыми окнами, другие выглядели вполне обжитыми — во дворах висело белье, слышались голоса. Люди на улице встречались разные. Женщины в платках, с усталыми, испуганными лицами, спешили по своим делам, стараясь не поднимать глаз. Мужики в картузах, рабочих пиджаках или просто рубахах навыпуск, шли хмуро, сплевывая под ноги. Но когда мы вышли на самую широкую, идущую параллельно берегу реки улицу, которая, видимо, и была тем самым «Центральным проспектом», обстановка изменилась. Она была шире других, с тротуарами, вымощенными камнем, и более солидными домами. Но и здесь царило запустение — многие витрины были разбиты, валялся мусор, вывески сорваны, а главное, почти не было людей. Причина такого малолюдства выяснилась очень скоро.
Не прошли мы и пары кварталов, как из-за поворота выехали трое конных. Всадники были в разномастной одежде — у одного бурка поверх гимнастерки, у другого — простая крестьянская свитка, у третьего — нечто похожее на офицерский китель, но без погон. На головах — папахи, фуражки без кокард. У первого, в бурке, за пояс был заткнут видавший виды, с полустёртым воронением наган, у другого за спиной болтался карабин. Красные рожи, глаза мутные — явно под хмельком — и все трое непрерывно лузгают семечки.
— А ну, шпана, брысь с дороги! — гаркнул тот, что в бурке, натягивая поводья. Лошадь под ним беспокойно переступила копытами. — Чаво вы тут трётися?
Мальчишки шарахнулись в стороны, готовые броситься врассыпную. Я тоже попятился, стараясь ничем не выдать охватившего меня страха и принять самый беззаботный, невинный вид.
— Хлопци, ви шо тут робите? — спросил другой, в свитке.
— Та… Та ми гильзи шукаемо! — пискнул Костик
Между тем взгляд всадника в бурке остановился на мне.
— А ты шо за гусь? Сматри, який харный патрубок… тильки чернявый больно. А не жидок ли ты, часом?
Бандит прищурился; в глазах его мелькнуло что-то злое, пьяное и совершенно отмороженное. И сразу же стало отчётливо ясно: горе тому, кто не сумеет убедительно ответить «нет» на этот вопрос.
Сердце ухнуло куда-то к яйцам. Я вспомнил вчерашний рассказ отца: «Крестился, крест нательный показывал — ни в какую!». Однако чубатый подонок ждал уже какого-то ответа.
— Русский я! Православный! — выпалил я, а потом, сам не зная зачем, добавил, вспомнив отцовскую горькую шутку: — Аль мне портки сымать, писюн показывать?
Всадник сначала опешил, а потом вдруг громко заржал, хлопнув себя по ляжке.
— Га-га-га! Слыхал, хлопцы? Портки сымать! От бляха-муха, москалик языкастый! А ну, геть отсэдова, пока нагайки не почастував!
Устрашенные, мы юркнули в боковую улочку, и сделали это явно напрасно.
Пройдя буквально сотню шагов, мы услышали вдруг стрельбу и крики.
— Ух ты! Лавку Эрлиха громят! Бакалейщика! — восторженно завопил вдруг Гнатка. — Айда смотреть!
Действительно, целая толпа пьяного, озверевшего быдла окружила угловой дом. Заправляла всем ватага развязных парней в расстегнутых гимнастерках, некоторые с винтовками через плечо или просто с нагайками в руках. Они громко гоготали, задирали прохожих, останавливали подводы. Хозяева жизни, григорьевцы… Со свистом и гиканьем пара молодцов прикладами выламывали дверь, пока остальные закидывали камнями окна второго этажа. Здесь же кучковался и местный разномастый народ, с явным предвкушением ожидавший разгрома еврейской лавки.
С жалобным звоном на улицу полетели стекла, загремело листовое железо сорванной вывески, и торжествующая толпа хлынула внутрь. Раздался треск разбиваемых дверей и ящиков. Разгоряченная солдатня бросилась выносить коробки с монпансье, бочонки, ящики с консервами; из разорванных мешков сыпалась на землю мука, мятые пачки чая и папирос усеяли улицу.
Вдруг в дверях лавки появилась пара чубатых молодцов, волокущих седовласого старика в ермолке и чёрном лапсердаке. Типически иудейское лицо его было залито кровью. Третий подталкивал прикладом винтовки согнувшуюся в три погибели пожилую женщину. А за ними двое других хохочущих «вояк» вытащили за шиворот кутающуюся в шаль молодую женщину, за юбку которой отчаянно цеплялись двое детей — мальчик лет шести и девочка на год-другой постарше.
Появление хозяев лавки вызвало настоящий взрыв гнева.
— Уу, ворожина лютый! — раздались из толпы голоса. — Всех в свою кабалу взял!
Из толпы вдруг выбежала здоровая тётка в вышитой малороссийской рубашке и паневе. Ее выпуклые черные глаза были люто и решительно устремлены на несчастную семью. Она широко, по-мужски, расставила толстые ноги и погрозила им кулаком.
— А, жидовские морды! — закричала она пронзительным, базарным голосом. — Пряталися, да! Думалы, ми не знайдемо? Ничего, хлопчики наши родные вас всех переловят! На столбы их, родненькие, ласкаво просимо!
Я как загипнотизированный смотрел на происходящее. Вот сейчас они убьют эту женщину, а пожалуй что и детей… Что делать⁈ Страх парализовал тело, но одновременно в груди закипала какая-то незнакомая мне, палящая ярость. Я вдруг отчетливо понял, что ненавижу эту гогочащую мразь, ненавижу так, что с удовольствием выкатил бы в переулок «максим» и положил бы их всех на месте.
Но «максима» у меня нет.
И тут женщина, мать этих детей, извернулась с нечеловеческой силой пронзительно закричала что-то на идиш и зубами вцепилась в руку одного из конвоиров.
Тот взвыл, согнулся, выронив нагайку. Второй замахнулся прикладом винтовки. Все буквально на секунду обернулись на шум. И этого
