все: ее жизнь, ее планы на будущее.
Маленький голосок в глубине моего сознания кричит: да, она сделала это… когда оставила тебя.
Она продолжает, ее тон становится строгим из-за того, что я не отвечаю.
— Хорошо. Если ты не хочешь признать, что я говорю правду, тогда, думаю, прежде чем ты вернешься домой, тебе нужно усвоить, что у твоих действий всегда есть последствия. Если ты звонишь, чтобы умолять своего отца и меня выручить тебя из этой передряги… Мне жаль, но МЫ НЕ БУДЕМ посылать тебе денег. Ты понимаешь? Это все на твоей совести.
На другом конце раздается шум потасовки, на заднем плане слышен голос моего отца.
— Это Тори? — спрашивает он с надеждой.
— Да, но… — говорит моя мать, когда он выхватывает у нее телефон. Я могу представить, как это происходит.
— Послушай меня, Тори, — выдыхает он. — Это не в твоем характере. Ты не из тех девушек, которые просто убегают. Возвращайся домой, и мы поговорим. — Он делает паузу и вздыхает. Мой рот открывается, я умираю от желания сказать ему, что именно этого я и хочу — вернуться домой. Я хочу сказать отцу, что люблю его и скучаю по нему.
Голос моего отца трещит от эмоций:
— Я знаю, что у тебя доброе сердце, но этот парень не раненая птичка, милая. Ты не сможешь его спасти. — Его слова задевают нервы. Я опускаю трубку, моя рука примерзает к холодному пластику. Проходит несколько мгновений, прежде чем я могу убрать руку.
Прости, папа. Я просто еще не готова сдаться.
В два часа ночи матрас опускается, и я с глубоким вздохом открываю глаза. Стерлинг устраивается поудобнее. Я чувствую, как двигается матрас. Слышу его взволнованное дыхание. Мне не нужно оглядываться через плечо, чтобы понять, что он лежит на краю матраса спиной ко мне. Никто из нас не замечает друг друга. Это ужасно: быть так близко к тому, чего ты хочешь, и бояться этого. Он явно пытается прогнать меня.
Я закрываю глаза и засыпаю с самым опасно сексуальным мужчиной, которого я когда-либо встречала, спящим на расстоянии вытянутой руки.
Глава 26
Музыка
Виктория
Третий день в квартире Стерлинга…
Я просыпаюсь в хорошем настроении, с оптимизмом ожидая, что сегодняшний день будет лучше предыдущего.
Дверь в ванную открывается, и выходит Стерлинг с белым полотенцем, низко повязанным на талии. У меня перехватывает дыхание при виде обнаженной кожи, твердых мышц и чернил. Его волосы выглядят черными, когда они мокрые, слегка волнистые. Я привыкла видеть его с щетиной, но сегодня утром он побрился. Отсутствие щетины подчеркивает идеальную форму его челюсти и по-мальчишески нежную кожу. Я заставляю себя сосредоточиться на еде в своей тарелке, а не на нем, когда он подходит к барной стойке, где я сижу. Стерлинг садится на табурет рядом с моим.
— Значит, ты очень любишь завтракать? — комментирует он. — Это будет обычным явлением каждое утро?
— Ты не любишь завтракать. — отвечаю я.
Он выглядит очаровательно. Длинные ресницы опущены, пока он пытается застегнуть застежку серебряных часов на запястье. Вздохнув, я поворачиваюсь на барном стуле.
— Давай я сделаю это, — предлагаю я.
Кончики моих пальцев касаются его запястья, и я задерживаю дыхание. Я тороплюсь застегнуть застежку, прежде чем сорваться с места, наклоняюсь, прижимаюсь носом к его шее, чтобы почувствовать запах его лосьона после бритья. Я смотрю куда угодно, только не на грубые черные волосы, исчезающие под полотенцем.
— Почему ты так говоришь? — спрашивает он гортанным голосом. Мой взгляд переходит на стальные серые глаза.
— Что говорю?
— Что я не очень люблю завтракать? — Его взгляд опускается вниз, туда, где я прикасаюсь к нему. — Ты уже закончила?
Я наклоняюсь, подхожу ближе, чтобы видеть, что я делаю, и клянусь, он чувствует запах моих волос.
— Почти. Вот так. Получилось. — Я возвращаюсь к своей еде, как будто он меня не трогает, хотя на самом деле я дрожу. — Потому что ты никогда не завтракаешь. Если подумать, ты вообще ничего не ешь.
Он берет кусок бекона, отрывая его зубами.
— Довольна? — Я киваю.
— Ты сегодня работаешь? — Он кивает, опуская кусок бекона обратно на тарелку.
— Зачем ты вырезаешь птиц? — спрашивает он ни с того ни с сего.
— Почему не птиц? — Я пожимаю плечами. — Было бы логичнее, если бы я вырезала кошек?
— Ты расскажешь мне, почему птицы, а я расскажу тебе кое-что о себе.
— Кто сказал, что я хочу что-то о тебе знать? — Я смотрю на него. Он предупреждающе поднимает бровь.
Я вздыхаю, ковыряясь в яйцах.
— Наблюдение за птицами — это то, чем мы с бабушкой занимались вместе.
— Значит, вы таскаетесь по паркам с биноклем?
— У меня есть бинокль, — признаю я. — Это звучит так нелепо.
— Прости. Я не хотел. Продолжай. Расскажи мне об одной из птиц, которых вы вырезали.
— Марта, — говорю я, не задумываясь.
— Вы назвали одну из своих резных птиц Мартой?
— Я не называла ее. — Я кладу вилку рядом со своей тарелкой. — Марта была пассажирским голубем. Ты уверен, что хочешь это услышать?
— Уверен.
— Ну… пассажирские голуби когда-то были самыми многочисленными птицами на планете. Их стаи были настолько плотными, что на несколько часов затмевали небо, когда пролетали над головой. Но поскольку они гнездились колониями, на них легко было охотиться. Возможно, ты слышал о голубином пироге? — Он усмехается и качает головой.
— Какое отношение это имеет к Марте?
— Марта была последней из своего рода. Она умерла в зоопарке Цинциннати в одна тысяча девятьсот четырнадцатом году. Ее назвали в честь жены Джорджа Вашингтона. Считаешь меня сумасшедшей, но думаю, что это печально, что были миллиарды пассажирских голубей, а мы сократили их до одного, и она умерла в неволе.
— Ты не сумасшедшая. Это уродливая правда. Мы — эгоистичная раса, — прямо говорит он. — Мы не удовлетворены, пока не испортим что-нибудь. Я понимаю, к чему
