ними в конце концов случалось: накапливались ли они веками, постепенно разлагаясь и превращаясь в пыль, которую сильный порывистый ветер время от времени выдувал из гробницы, закручивая вихрями вокруг неё; или кто-то неким таинственным образом заботился о них, регулярно забирая, чтобы сжечь на погребальном костре, сложенном из многих тысяч уже ненужных просьб и молитв?
Один маленький еврейский мальчик – уроженец Праги, который, следуя за нами по всему кладбищу, на удивление хорошо говорил по-английски, – по секрету поведал мне, что постоянно молился Сандалфону91 (которого называл "Отроком") – своему ангелу-хранителю. Я спросила его, знает ли он стихотворение Лонгфелло о Сандалфоне, которое было одним из моих любимых, когда я была ещё маленькой. И тот, тут же ответив: "О, да, конечно, это тоже моё любимое произведение", – начал декламировать его со смешным еврейско-чехословацким акцентом. Было чудно́ слышать, как он читал знакомые строки посреди этого старого кладбища, но, как ни странно, они оказались более чем уместны, когда он дошёл до следующих слов:
"Я знаю, что это лишь миф,
Апокриф, фантом, как Юдифь,
Из древних раввинов идей …
Всё ж Средневековья поверие,
Чудесной красы суеверие,
Тревожит меня всё сильней".
В Праге сосуществуют несколько явно выраженных миров: христианский, иудейский, древний, новый, а также ультрасовременный. Одной лунной ночью мы шли по Карлову мосту четырнадцатого века с его статуями и распятием, мимо шестисотлетних башен, мимо канала, построенного рыцарями Мальтийского ордена, мимо старых домов, на табличках которых вместо номеров красовались эмблемы: дом "У Золотой Звезды", дом "У Трёх Сердец", дом "У Редьки" – всё дальше и дальше, пока мы не подошли ко дворцу, где некогда жили Габсбурги, а сейчас проживает президент республики. В сопровождении известного жителя Праги, который заранее обо всём договорился, нам разрешили пройти через ворота и внутренние дворы к великому собору святого Вита с его прекрасной розеткой аметистового оттенка, серебряной гробницей святого Яна Непомуцкого и капеллой святого короля Вацлава. А ещё дальше, практически скрытая в резко очерченной чернильно-чёрной тени, лежала узкая и таинственная улочка алхимиков, которые когда-то жили здесь, тщетно пытаясь открыть неуловимую формулу изготовления золота. И только "самый маленький дом в Праге" отражал свет случайного лунного луча, который, словно блуждающий огонёк, танцевал и играл в темноте на низкой комнате, на миниатюрных дверях, окошках и цветочных ящичках жилища эльфов.
Мы долго стояли у парапета на дворцовом холме, глядя вниз на раскинувшийся далеко под нами город, окутанный тонким и плёнчатым лунным туманом, сквозь который мягко сияли, словно золотые блёстки на прозрачной серебристой ткани, тысячи огней в виде цепочек, крестов и колец.
Лунные ночи – для Старой Праги, а яркий дневной свет – для Новой! Современная часть города с её свежими офисными зданиями, банками, жилыми районами и школами сильно напоминает американскую и, как деловой центр столицы, быстро выросла после Мировой войны. Под мягким, мудрым и доброжелательным правлением великого старика Масарика, который переизбирался уже несколько раз, промышленность неуклонно развивалась, пока Чехословакия по сравнению с другими государствами Центральной Европы не достигла настоящего процветания92. Даже новоприбывший чувствует это в уличной суете, в воздухе и повсюду. И особенно это заметно, если приезжаешь из Германии. Мы познакомились со многими американцами, наладившими выгодные торговые отношения в Чехословакии как с покупателями, так и с продавцами. "Бизнес в Германии и Австрии находится в застое. Мы побывали там повсюду, – сказали они нам, – и везде бизнес стоит на месте; однако здесь у нас не возникает никаких проблем с установлением полезных контактов. Действительно кажется странным, что в этой маленькой стране, зажатой между двумя великими державами, где абсолютно ничего не происходит, так мало признаков депрессии. Если бы только Масарик мог поделиться секретом своего правления с кем-нибудь из тех диктаторов, мир стал бы лучше!"
Свидетели путча
Виктор Блейксли
Наш поезд постепенно замедляет ход, приближаясь к австрийской границе. Мы сидим друг напротив друга, совсем одни в купе, и с тревогой смотрим на свои чемоданы, лежащие на полках над нашими головами.
"Как ты думаешь, таможенники их откроют? – спрашивает Ирина. – Знаешь, ты мог бы опять засунуть советские плакаты под рубашку, как уже делал в Польше. Дольфус же ненавидит коммунистов с социалистами и любую их литературу".
Я не в силах удержаться от насмешки над этим предложением. "Ты что, разве не помнишь, как мы проезжали тут в прошлый раз полтора года назад? – напоминаю я ей. – Тогда была полночь, и чиновники оказались навеселе, пролили вино на мой паспорт и даже не думали разбираться, два у нас места багажа или три, а ведь те могли быть напичканы динамитом – им было всё равно".
"Но то было полтора года назад", – укоризненно замечает она, пока длинный состав неспешно останавливается на полустанке. Мы опускаем окно и высовываемся как можно дальше, проделывая это в лучшем, хотя и строжайше запрещённом – "нихьт хина́услинен"93 – европейском стиле, чтобы понаблюдать за входящей пограничной полицией.
"Они кажутся необычно активными для австрийцев", – подмечает Ирина, когда те запрыгивают на подножки ещё не успевших замереть вагонов.
"Я полагаю, в поисках нацистских боеприпасов. Тебе же известно, что они обвиняют Гитлера в переправке оружия через эту границу".
И вот они уже у нас. Их трое.
"Паспорта?" – требует первый с военной резкостью, столь чуждой этим обычно мирным людям. Он вырывает их у меня из рук, роется там, в спешке по ошибке ставит штампы на польской визе и суёт мне обратно.
Тут же нами начинает заниматься второй. "У вас есть рейхсмарки?" – серьёзно спрашивает он.
"Совсем чуть-чуть, – успокаивающе отвечаю я, показывая ему горсть серебряных монет примерно на пять долларов. – Я бы хотел обменять их здесь на австрийские деньги".
"Шиллинги? Нет, вы не сможете. Мы не принимаем марки".
"Но почему? – требует разъяснений Ирина. – Конечно же, немецкие деньги …"
"Нехороши для Австрии, Мадам", – перебивает он, в то время как я уже показываю третьему самую большую в Европе коллекцию открыток, сувениров и снимков.
"Ах! А эта книга! Она ведь русская? Наверняка, пропаганда?" – интересуется он, набрасываясь на маленький томик, подаренный моей жене в России.
"Нет, всего лишь роман Толстого", – объясняет она, указывая на фамилию русскими буквами на обложке.
Все они тщательно его рассматривают, передавая из рук в руки, пробегая глазами страницы, но так и не поняв, что тот написан графом Алексеем Толстым, советским писателем, а не великим Львом.
"Можете его оставить", – наконец говорит один из них, и они уходят.
"Фью! –
