– Мелани Кулурис– Сегодня тебе нравятся мои брови? – спросила Джин. – Что ты о них думаешь? Одобряешь?
Сбитая с толку этим вопросом, я в недоумении повернулась к Джин. Учась в школе, я не очень-то обращала на нее внимание – мы не были ни близкими подругами, ни просто приятельницами. С чего это вдруг Джин спросила меня про свои брови? Это как-то странно – встретиться через десять лет после окончания школы на вечеринке бывших выпускников и говорить о бровях. Хм…
После некоторой паузы, в течение которой я обдумывала ответ, разглядывая брови Джин, я так и не нашла подходящего ответа – у нее были самые обычные брови, ничего примечательного.
– Я почему спрашиваю, – продолжила Джин, – в тот вечер, когда мы десять лет назад прощались со школой, ты обсуждала со своими друзьями мои брови и посмеивалась над ними, говоря, что меня надо отловить, крепко связать и пройтись пинцетом по моим густым бровям. Мне об этом только что рассказал Кент. – Джин кивнула в сторону нашего бывшего одноклассника, который стоял рядом с ней.
«Господи! – мысленно воскликнула я, почувствовав, как мое лицо заливает краска стыда. – Как я могла такое сказать?»
Мне казалось, что я провалюсь сквозь землю на глазах у всех моих бывших одноклассников – неужели я когда-то была такой бесцеремонной и грубой?! Как я могла смеяться над чьей-то внешностью? Подшучивать над чьими-то густыми бровями?!
Я попыталась припомнить в деталях наш школьный выпускной: единственно возможный, всплывший в памяти аргумент в свою защиту (в котором, кстати сказать, я совсем была не уверена) состоял в том, что эти слова – насчет бровей – произнесла не я, а другая наша одноклассница. Но даже если это было так, то все равно подобная реплика никогда не должна была достичь ушей Джин.
Ошеломленная, я переспросила:
– Я могла такое сказать? А это точно была я? Прости, но я не помню…
– Да ты, ты это сказала, – смеясь, произнес Кент. – Ты что, забыла?
В этот момент всех нас пригласили рассаживаться за столиками – начинался обед в честь собравшихся на годовщину выпускников, и, воспользовавшись этим предлогом, я незаметно ретировалась и уже до конца вечера старалась не попадаться Джин на глаза. Я была так взволнована и смущена, что даже не извинилась перед ней – мне было стыдно к ней подходить.
Я испытывала отвращение к самой себе: ужасно неприятно было сознавать, что я могла ляпнуть что-то подобное и свысока судить о чьих-то бровях. Вероятно, мои слова так сильно задели Джин, что она десять лет носила их в себе, чтобы, наконец, напомнить мне о них. Каким же чудовищем я была в старшей школе! Да, действительно, когда мы учились, Джин сильно отличалась от других девчонок – но не потому что у нее были густые брови! А потому что она была необычайно талантливой художницей с яркой индивидуальностью. Я всегда восхищалась ею, даже несмотря на то, что мы особо не общались. О чем я думала тогда, когда так зло смеялась над ее внешностью в компании своих друзей?!
Пока я ехала домой после встречи выпускников, я всю дорогу обдумывала этот неприятный инцидент. Но в какой-то момент я поймала себя на том, что теперь не самые добрые мысли направляю уже на себя. Не слишком ли я увлеклась самобичеванием? Да, десять лет назад я повела себя бестактно, но ведь теперь я изменилась! Я уже не позволяю себе судить других.
Но, к сожалению, все еще сужу себя…
Мой муж как-то сказал, что я коллекционирую поводы для чувства вины, подобно тому, как кто-то коллекционирует марки. В чем-то он был прав. Но в последнее время я с особой тщательностью следила за тем, чтобы не винить себя по каждому случаю и не посыпать голову пеплом. Отловив в себе чувство вины, я сразу начинала работать над прощением, как если бы была маленькой девочкой, которой ее мудрый родитель говорит: «Ты осознала свою вину? Тогда поскорее прости себя и двигайся дальше – эту ошибку ты уже никогда не повторишь».
