пробиться к пострадавшим, а в этот момент он обязательно хотел быть на шахте.
Около узла связи его остановил дежурный:
— Товарищ командир, вам письмо…
В синем конверте лежала почтовая карточка.
«Приглашаем вас, — писал архитектор Донецка, — принять участие в обсуждении представленных на конкурс проектов монумента жертвам фашизма. Этот монумент будет воздвигнут над стволами шахты…»
* * *
Вместе с горноспасателями-земляками, которые в начале войны были эвакуированы в Среднюю Азию, Тригунова, едва фронт покатился на Запад, направили восстанавливать угольные шахты Донбасса. В родном городке он оказался на пятый день после его освобождения. Там, где стоял его дом, Тригунов застал пепелище, на нем еще тлели, чадили головешки. За садом, в полуразрушенной землянке он отыскал старика соседа. Тот долго, не узнавая, щурил гноящиеся веки. Узнал, наконец, отвернулся:
— Неделю назад Севку схватили. Связным у партизан, говорят, был. И Митровну взяли, заодно…
Тригунов еще надеялся на какой-то счастливый случай, но вскоре его нашла женщина, которая хорошо знала маму, была вместе с ней и Севкой и чудом спаслась. После встречи с той женщиной он уже не обманывал себя напрасной надеждой: маму и Севку фашисты угнали в Сталино и там сбросили в ствол шахты № 4—4-бис.
Потом Тригунов часто бывал на этой шахте.
Осенью сорок пятого, после разгрома квантунской армии, возвратился с войны отец. Они просидели до рассвета, и за всю ночь отец не сказал Роману трех слов. Он качал сивой, изрезанной шрамами головой, и все гладил шершавыми пальцами найденную на родном пепелище пряжку от Севкиного ремешка.
Наутро они поехали в Сталино, на шахту № 4—4-бис. В ее стволы фашисты сбросили семьдесят пять тысяч человек. Одних уничтожили за то, что взялись за оружие, других — за сочувствие партизанам, а третьих лишь за то, что они были советскими людьми. Романа пугала молчаливость отца. Он как стал у ствола № 4-бис, в который сбросили маму и Севку, да так до сумерек и не сдвинулся с места.
Тогда Тригунов был холостяком, занимал комнатку при взводе. Пожив у него несколько дней, отец перебрался в Сталино, поступил на шахту, но работать не смог: открылись фронтовые раны. Каждый раз, бывая в областном центре, Тригунов заходил к нему и, не застав его на квартире, шел к той братской могиле. Отец сидел на обвитой диким виноградом скамье, смотрел на шестигранную трехметровой высоты ограду из бетонита, окружавшую ствол № 4-бис, и сворачивал за самокруткой самокрутку. А однажды, уже после женитьбы Тригунова, отец сказал ему:
— Роман, если у вас родится мальчик, назови его Всеволодом, а дочку — именем матери.
У Тригунова родились девочка и мальчик. Он назвал детей, как обещал отцу. Но тот не дождался внуков, видимо, не суждено было.
* * *
Едва Тригунов переступил порог, жена сразу почувствовала: Роман чем-то встревожен. «Неужели опять осложнения? — подумала она. — Но ведь я всего полчаса назад звонила дежурному и он заверил, что все наладилось и идет как нельзя лучше. Да и Роман, если бы что не так было, с шахты не уехал бы. Тут что-то другое…» Но Даша, как повелось у них, расспрашивать мужа ни о чем не стала. Она твердо придерживалась правила: не надоедать, ничего не выпытывать, Если любит и доверяет — расскажет сам. Не сейчас — так потом.
Сева подал отцу пижаму, домашнюю обувь и помог переодеться. Саня занялась ванной. Даша хлопотала на кухне. И хотя никто из них видимых восторгов не выражал, все были рады, что отец все-таки вырвался и несколько часов они проведут под одной крышей, В каждом слове, жесте, взгляде самых близких и дорогих ему людей Тригунов чувствовал — ее нельзя было не чувствовать — такую любовь к нему, что порой даже терялся и спрашивал себя: «А воздаю ли я той же мерой?»
Семью он называл «тылом», Если уезжал с шахты, чтобы отоспаться, говорил товарищам: «Отбываю в «тыл» на отдых». Если нужно было переодеться, заявлял: «Отправляюсь в «тыл» на переобмундирование». Но главное, что находил Тригунов в своем «тылу», — атмосфера любви и доброжелательства каждого к каждому. Ее, эту атмосферу («При моем попустительстве», — шутил Тригунов), создала Даша, и он был глубоко благодарен ей за это. Да, «тыл» у Тригунова был надежным и каждый раз после побывки в нем он ощущал в себе какую-то особую душевную устойчивость, и все его действия и поступки приобретали предельную ясность и целенаправленность. И сейчас, хотя его пребывание в «тылу» ограничилось несколькими часами, душевная боль, вызванная воспоминаниями о матери, брате, отце, отступила, ушла вглубь. Тригунов снова обрел ту форму, какая так необходима была ему, чтобы нести бремя руководителя горноспасательными работами.
* * *
Открывая дверь командного пункта, Репьев еще не знал, что скажет Тригунову, но, застав его одного, решил: надо выложить все начистоту.
— Товарищ командир отряда…
Тригунов не пошевелился.
— Товарищ командир отряда, — после показавшегося слишком долгим ожидания более громко напомнил о себе Репьев.
— Да, да, — отозвался Тригунов.
— Пострадавшая Манукова — моя невеста…
Тригунов, стараясь вникнуть в слова неожиданно оказавшегося перед ним респираторщика, повторил их про себя. И когда смысл тех слов стал ясен ему — вышел из-за стола, крепко пожал Репьеву руку. И они, два взрослых человека, два мужчины, стояли друг против друга, не зная, как им выразить свою радость. Тригунов радовался тому, что не ошибся в Репьеве, что тот оказался настоящим парнем, хорошим горноспасателем, что у него хватило силы воли, силы духа, просто сил выдержать удар судьбы, не дать сбить себя с ног. Репьев радовался предстоящей встрече с девушкой, дороже которой у него никого не было. Никого на всем белом свете! Репьев даже не подозревал, что она так дорога ему. Он понял это, когда в его руках оказалась ее отклеившаяся фотография.
— Товарищ командир, — первым нарушил молчание Репьев, — передали, что через оставшуюся угольную пробку уже разговор слышен, вот-вот выбьются, а нашему отделению аж через смену очередь…
— Согласен. Разрешаю. Примкните к отделению Сыченко. Скажите: командир направил. Ну, — ни пуха ни пера!
Тригунов сел на свое место и включил рацию.
— Идем на пробой, — сообщил Гришанов.
И Тригунов замер, ожидая той единственной вести, которая лишь и могла вознаградить его, его товарищей — горноспасателей, шахтеров, инженеров — всех, кто вел борьбу с последствиями внезапного выброса; вознаградить за напряженную, на пределе физических и духовных сил работу, за опасности, подстерегавшие их, за часы и дни тревог и сомнений. Такие вести щедро дарили Тригунову высокое наслаждение чувством исполненного долга, с лихвой возвращая все, что как непременный залог требовала от него его беспокойная
