к полке, достал оттуда лампу, трясущимися руками молча зажег фитиль. Теперь в духоте пороховой гари можно было разглядеть все, что в комнате: стол, бутылку, куски хлеба, тело лежащего на спине Коромыслова, кепку поодаль. Костя нагнулся, поднял ее. К ней прилипли, скрученные пулями, светлые волосы. Он нагнулся опять, чтобы накрыть ею убитого. На миг остановил взгляд на выпирающих скулах ширококостного лица, на глазах, в которых сохранилась ярость, на гримасе — хотел, видно, выругаться и не успел Коромыслов. Закрыв лицо, Костя прошел к столу, положил на него чемодан. Открыв его, увидел сверху, на женских чулках и кофточке, серебряные два кольца, кулон, часы с цепью.
— От старушек добро? — спросил он Новожилова и лодочника.
— Откуда мы знаем, — тонким голосом отозвался Новожилов и вот только сейчас двинулся. — У Феди надо спросить. Его чемодан.
— Валить теперь можно на него, — сказал Костя, перебирая в чемодане сапоги, бутылки мадеры, гребни, баночку кольдкрема, одеколон.
— Все это добро и хотел Коромыслов подарить своей Валентине, к которой ты, Новожилов, подходил на ярмарке. Не так ли, Новожилов? Ведь подходил ты к Валентине?
— Подходил, — признался Новожилов, усаживаясь возле стены и только сейчас начав растирать разбитое кулаком Македона лицо. — Два слова всего и сказал.
— Мол, на кладбище ждет Федя... То есть Фока Коромыслов.
— Это самое, — буркнул Новожилов, добавил:
— Чай, зубов половину выплюну теперь, эвон шатаются...
— О зубах ли разговор, Новожилов...
В дверь постучали — вошла хозяйка, стояла, опасливо глядя на труп Коромыслова, на агентов у дверей.
— Что же такое, Павел Иванович? Ай, убийство в моем доме учинилось?
И сразу стало как-то тихо. Костя даже вздрогнул от этих слов. И агенты за спиной неловко затоптались, замолчали.
— Убийство, хозяйка, — ответил Костя, — чтобы еще не было убийств. А пока найдите двух понятых. Соседей приведите сюда как свидетелей. Да побыстрее, пожалуйста...
— Сейчас, сейчас, — испуганно проговорила та, выскользнула в дверь.
— С каких пор знаешь Коромыслова, Зиновий? — спросил Костя лодочника. Тот пожал плечами.
— Я — Павел Иванович. А заходил он раза два... Не выгонишь. Да и не знал я, что он опасный для вас человек...
— Ну да, — Костя снова перебрал кольца в чемодане. — Что он опасный, вы, Зиновий, знали. В зеленом отряде Саблина под Костромой были, наверное, вместе... Там он вас называл Зиновием. А?
— Не был я в зеленом отряде, — почти выкрикнул лодочник. — Наговор.
— Никакого наговора, — ответил Костя. — Просто я предполагаю. Или земляк Коромыслова, или же вместе в лесах скрывались... Откуда же знакомы вы?
Так как лодочник замолчал, он добавил:
— Ну, все это следствие выяснит, Зиновий. Или приятнее называться Павлом Ивановичем? С чего бы только человеку менять свое имя? С чего бы только?
3
Ночь они просидели в больнице. В холодном от каменных толстых стен коридоре, на деревянном диванчике, прикорнув друг к другу. Васе была сделана операция, и теперь они ждали, когда наступит утро.
Они ждали, поочередно выходя курить на улицу, на эти каменные ступени. И здесь, на лестнице, дымя папиросой, глядя на светлую гладь реки, подумал Костя о сути жизни. Вон там лодка, и в ней рыбак. Ловить рыбу и ни о чем не думать. Вот ведь — кому какая доля выпадет: одному дремать над удочкой, другому держать в руке наган. Вон грохочет колесами ассенизационная бочка, и возчик, прижавшись к бочке спиной, как к натопленной русской печи, дремлет, мечтая, наверное, о подушке или стакане чая. Или о косушке вина... Вот и вся его доля. Не лежи в огромной палате сейчас, не задыхайся, не мечись в беспамятстве, не царапай воздух пальцами, не зови в проблесках памяти дорогое.
Судьба им, значит, такая, и надо нести ее, эту судьбу, идти к ней, стрелять в живого человека, пусть и в бандита, лежать в палате, ждать и надеяться средь ночи на деревянном диванчике, в мозглом пустынном коридоре.
Он вернулся в коридор. Увидел стоявшего в дверях палаты Македона, заслонившего собой низкого доктора, подумал, не душит ли его. Он побежал, почувствовав, как забилось тревожно сердце. Но, оказавшись вблизи, увидел улыбки на лицах доктора и Македона.
— Ну, — закричал, сам не веря своим глазам, подергал с силой Македона за рукав, и тот обернулся, улыбаясь все так же.
— Пить попросил...
— Ну и что? Что из того?
— Голос, — проговорил доктор и вскинул палец. — Он подал голос, и это уже к лучшему. И температура пошла вниз.
Он тоже вместе с ними не спал ночь, ждал утра, и лицо было смято, в синеве усталости. Пожав им руки, попросил:
— Отдыхайте, пока всё ничего. Пока всё ничего, — повторил, подталкивая их к выходу. — Занимайтесь своим делом...
Они вышли на улицу. Уже светало. Ясно стал слышен свист ранних птиц, и свежий ветер с реки овевал их. И хотелось дышать полной грудью и даже бежать куда-то.
— Он мал, но жилист, — сказал Македон, — я верил в него...
Костя промолчал: как верить, если пуля была в груди.
— Идем к Перфильеву...
Перфильев сидел у себя в кабинете, и лохматая, в проседи голова казалась свернутой набок — так он увлекся чтением. Поднялся им навстречу.
— Ну как там с Зубковым? — спросил он сразу.
— Вроде бы миновало, — ответил Костя, — пока миновало. А как с допросом?
Перфильев положил бумаги на край стола: мол, читайте. Откинулся на спинку стула:
— Успел с задержанными поговорить. Лодочник признался, что Коромыслов бывал на Аникиных хуторах у Сыромятова. Прав ты был насчет Сыромятова. Связан он с Коромысловым, и давно как видно.
— Так сразу признался лодочник?
Перфильев улыбнулся:
— Я ему сказал, что за дверью стоит Сыромятов. Введу — и тем хуже будет для тебя, мол, Зиновий Михайлович. Такое его настоящее имя и отчество. Не выдержал. А Коромыслова знал со времени, когда служил в красноармейском запасном полку. Взводным служил. Вместе с Сыромятовым и Коромысловым. Сообщил, видимо, для того, чтобы показать, что он служил Советской власти. Вот место пребывания после службы в полку объясняет как-то туманно. Там работал, там служил. Документов представить не может, какие там документы, коль война шла да разруха. Это надо будет выяснять...
— Кто такой Захарьинский?
— Этот
