из слуг, кто успел сбежаться, речь на тему «Раненый Менелай раздумывает, предаться ли ему в руки Махаона или отправить кого-нибудь из спартанцев на Скамандр за пиявками». Приман оскорбился. Он вышел и сказал хозяину, пусть сочтет, что он ему должен, затем что он намерен немедля уйти. Хозяин пытался его увещевать, говоря, что-де пускаться в путь теперь не время, ночь близка, другая гостиница далече, но обиженный Приман упорствовал: он рассчитался с хозяином и покинул постоялый двор. Добрался он до реки Сесситы и впотьмах пустился наудачу ее перебрести, однако, распаленный обидою и вином, сбился с брода и потонул.
Ночью на постоялом дворе стучат в ворота. Слуга с соломой в волосах, зевая, вопрошает: «Кто там? чего надобно?» – «Это я, бедный Валерий, – отвечают ему: – вернулся с полдороги за делом: отвори». Слуга заглянул в щелку; сон из него вмиг вылетел, он побежал за хозяином. Хозяин приходит и спрашивает, чего он колотит в ворота и не дает постояльцам спать: ужли его неверно рассчитали? так и за ужин взято менее, чем следовало. – «Отвори, – говорит Приман, мокрый с головы до ног и бледный как смерть, – у меня припасено кой-что для соседа: уж верно будет доволен». Зовут Альбуция; он приветствует стоящего за воротами Примана, как старого знакомого, и спрашивает, чего ему надобно. «Наловил тебе пиявок, – отвечает тот, поднимая руку с лукошком: – поставь, не побрезгай: увидишь сам, как чудно действуют». Альбуций уж хотел его пустить, но хозяин его отпихнул, примолвив, что никому не даст отворить, а Приману крикнул, чтобы повесил лукошко на заборе, утром заберут. «Ну, будь так, – отвечает Приман, поворачивая прочь: – глядите, не забудьте».
Поутру отважились отпереть ворота. Лукошко висело на заборе; пиявки, пригретые солнцем, так уже запеклись, что ими разве в зубах ковырять; а скоро пришла в гостиницу новость об утопленнике, выловленном милею ниже брода. Хозяин явился к Альбуцию, лечившемуся капустой, начал почтительными пожеланиями скорейшего исцеления, а кончил тем, что покамест сидит у него в доме человек столь сладостного и столь сокрушительного дарования, что люди и после смерти на него обижаются, никому под этой крышей не будет покоя, а потому он нижайше просит Альбуция ради принятого ныне человеколюбия покинуть его дом. Альбуций ушел, сперва вытребовав себе лукошко покойника, и вскоре прибыл в Рим, столицу мира, где был принят у оратора Планка. Тот по обширному самомнению имел обычай перед своей декламацией выпускать поговорить кого-нибудь другого; Альбуций же, согласившись пойти перед Планком, словно ликтор перед консулом, добился того…
Тут дернуло меня спросить, отчего утонувший Приман, явившись ночью на постоялый двор, назвался бедным Валерием: что это значит? Гемелл же начал утверждать, что ничего подобного не говорил и что утопленник назвался «несчастным Приманом», как ему и следовало: потому, во-первых, что несчастными вообще называют умерших, как показывает Цицерон в первой книге «Тускуланских собеседований» или как Дидона называет мужа своего Сихея несчастным по той же причине; кроме того, на трех вещах основана долгота нашей жизни: на природе, по которой нам отпущено не более ста двадцати лет; на судьбе, которая кончает с нами по истечении девяноста лет, то есть трех оборотов Сатурна; на случае, к которому принадлежат все привходящие обстоятельства, каковы падение дома, пожар, кораблекрушение и прочие, как Цицерон в первой книге «Филиппик» говорит, что многое угрожало ему вопреки судьбе и природе, то есть случай погибнуть от меча Антониева, – следственно, умерших от злого случая более, нежели кого-либо, подобает звать несчастными; наконец, при жизни его и звали Луцием Валерием, а именем Примана он впервые нарекся по смерти, как человек, которому первому удалось утонуть в Сессите: подобным образом филакийцы прозвали Иолая Протесилаем, когда он погиб, а Дидону нарекли этим именем после мужественной ее кончины, прежде того звав Элиссою; и вообще он не утонул бы, кабы не показалось ему, что впереди перебирается через реку человек с фонарем, он и увязался за ним.
Я оторопел от этого и примирительно сказал, что, верно, недослышал, так пусть он на меня не серчает, а лучше доскажет, как Альбуций себя показал, выступив в доме Планка. Но сварливый старик, распалившись, кричал, что всякий знает, кто таков Мунаций Планк; что он, некогда римский консул, на людном пиру у Антония, привесив себе к заднице хвост, танцевал кентавров на Пирифоевой свадьбе; что Альбуций не такого был нрава, чтобы искать милости у того, кто вмещал в себя целый табун лошадей и ни одного приличного человека, и что ноги его не бывало у Планка в доме. Я не знал, как его утихомирить. На его кипучий гнев и бочки масла бы не хватило. Наконец он умолк от усталости бесноваться и глядел на нас угрюмо. Леандр, улучив минуту, шепнул мне: разве-де оттого несчастным звался Сихей, что умер? кажется, Дидона потому его называет несчастным, что уже его забыла, поддавшись новой любови. Я отвечал ему, что тоже так думаю.
IV
В это время впереди повиделись четверо здоровенных селян с погребальными носилками; лица у них были угрюмые, и они торопились. Но Гемеллом овладел его причудливый бог: он заступил удивленным селянам дорогу и, возвысив голос, произнес:
– О гордые наследники древней доблести этолийцев, куда идете вы и какими подвигами намерены себя прославить? Расскажите все без утайки, чтобы я и мои спутники могли рассказать о ваших делах всякому, кого встретим.
Те приостановились, и один из крестьян, как мог вежливо, отвечал:
– Не знаю, почему ты, добрый человек, зовешь нас гордыми наследниками и еще какими-то этолийцами: мы не этолийцы, а люди честные и никому не наследники, потому что нас в завещания не включают, а идем мы не за подвигами, а по самонужнейшему делу: пожалуй, отойди в сторонку и не загораживай дорогу.
Но Гемелл, которого так просто было не сбить с толку, и не подумал уняться, но с улыбкой промолвил:
– Похвальна воздержность людей, которые не пускаются при первой возможности говорить о своих деяниях, но входят в такую беседу лишь с промедлением и видимой неохотой, однако меня не обмануть: ни с кем не спутаешь тех, кто в своих доблестях и обыкновениях подобен уроженцам богатой Анагнии, ибо вон у того, я вижу (указал он на другого крестьянина), обута лишь одна нога, как это было в обыкновении у анагнийцев, отправлявшихся на брань в одном лишь сапоге и в доспехе из волчьей шкуры, по слову поэта:
