так быстро. Нас всех обуяла тревога. Было безумием доводить до такой скорости поезд. Вокруг все грохотало, гудело, скрипело. Скрипели двери, скрипели полки, весь корпус вагона стонал, надрывался от непосильной нагрузки...
— Где Антонина Звягина? — спросил внезапно Янковский. Спросил меня, как старого знакомого. И посмотрел так, будто надеялся услышать приятную весть.
— В тюрьме.
Он замахал обеими руками:
— Нет, нет. Не может быть! Ее освободили в первую же ночь... Мне обещал Цветков... Лично обещал...
Наверное, Янковский был прав. Осиповцы выпустили всех заключенных часа в четыре утра, когда захватили город. Но я не хотел укреплять надежды поручика, не хотел его радости. Обрезал грубо:
— В тюрьме она. И всем вам место за решеткой.
Комочков вмешался в разговор.
— Кому за решеткой, а кому и у стенки... — И так посмотрел на поручика, что тот разом сник.
Добрый Башинский успокоил Янковского:
— Там разберутся. На что угрозы. Революция определит каждому место по его заслугам. Если не виновен, так и отпустят. Я так думаю...
Дежуривший в тамбуре Глухов вернулся:
— Выходим на стрелку...
Лицо бледное, глаза горят тревогой. Понимает, как важно нам проскочить на свободный путь.
Мы все, затаясь, стали слушать гул колес. Ждали знакомого перестука на стрелке. Думали о Сахарове. О нашем машинисте. От него теперь все зависело. От удачи. Если сбавит ход, значит, попали на боковую ветку или в тупик. И тогда придется драться. Драться против тысячи.
Какие-то минуты. Уже секунды. Сахарову с хвоста — паровоз шел сзади — не видно ничего. Ведет машину вслепую. Летит в неизвестное.
Я выглядываю. На перроне толпа. Встречают нас. Машут руками. Орут. Что, не слышно. Да и какое это имеет значение.
Трах-тах-та... Стрелка! Мчимся по прямой. Сахаров выжимает последнее из локомотива. Грохот. Свист ветра. Невыносимая качка. Вагон бьет, как в лихорадке. Скорость дьявольская.
— Пулеметы к бою! — командует Оранов.
Излишняя предупредительность. Пулеметчик давно ждет приказа. Прижался к стенке тормозной площадки — ему там бедняге не сладко, окоченел — и глядит настороженно в мою сторону. Я на переходном щите, что обрывается над буфером. В лицо бьет знобкий, нетерпимо колючий ветер. Кричу:
— Потапов!
Он кивает.
— Махну рукой, дашь очередь... Первую над головами.
Потапов снова кивает. Понял.
Перрон. Ясно видны лица беляков. С удивлением и испугом смотрят на мчащийся мимо поезд. Некоторые вскидывают руки, словно пытаются предупредить, остановить, спросить о чем-то.
И вдруг засуетились, забегали. Из третьего вагона, где сидит с неисправным пулеметом наш парень, вырывается красный флажок. Маленький, сделанный из нарукавной повязки. Трепещет на ветру. Вьется. Горит.
В служебном крик. Глухой, обрывающийся. Вбегаю. Комочков кулаками садит по спине поручика. Тот, захлебываясь, вопит:
— Братцы! На выручку, братцы!
Увидел станцию и решил дать сигнал своим сообщникам. Башинский обхватил голову Янковского своими костистыми руками и зажал рот.
— Врешь, ваше благородие, этим братцам самим выручка нужна...
Я остался в дверях. Над грохотом колес звучит густой бас Оранова:
— Должен предупредить вас, господа. Всякая попытка к провокации — бессмысленна... В конечном счете, время военное. Сами понимаете... — И он вынул из кармана шинели наган. — В общем, не советую...
Повернулся ко мне:
— Поручика расстрелять... Немедленно!
Я замешкался. Приказ был ясен до предела, но выполнить его сейчас не мог я. Состав проходил станцию. Самое опасное место пути.
— В тамбуре, — пояснил с недовольством Оранов.
Не ко времени я замешкался. Ни отменить, ни пересмотреть приказ в чрезвычайной обстановке нельзя было. Летели секунды. Они решали все.
— Комочков и Башинский! — позвал я.
Они поняли. Подхватили поручика и толкнули его в тамбур. Я пропустил их троих. Вынул из кобуры наган. Захлопнул дверь.
Поезд мчался по-прежнему со свистом и грохотом. На площадке все тряслось. Звякала плита перехода — ее ударял оборвавшийся болт.
Янковского поставили лицом к двери.
Я никогда никого не расстреливал. Стрелял просто. Стрелял много. Часто руки были задымлены пороховой гарью. Но не расстреливал. Это совсем другое. Сердце отчего-то захолодело, и под ложечкой стало сосать. До тошноты...
Если бы стрелял Комочков или Башинский! Однако они стояли и глядели. Ждали меня.
— Вот, господин хороший, — извинительно проговорил Башинский. — Не кричал бы, сидел бы тихо...
Совсем не нужные слова. До нелепости наивные. Будто дело шло о легком наказании. А тут смерть.
Беляки бежали с перрона. Торопливо садились в сани, взбирались на лошадей. Гнали кнутами, хворостинами. Тут я вспомнил о пулемете. Вспомнил о Потапове. И махнул рукой.
Заполыхал ствол. Застучал грозно, раскатисто пулемет. Очередь. Вторая.
Батюшки! Врассыпную кинулись беляки. Погнали лошадей в степь. Армия капитана Мацкевича удирала.
— Еще, Потапов!
Не жаль было патронов. Хоть и впустую били — в воздух. Но результат тот же — разили врага. Бежал он в панике.
— Жарь, браток!
Станция позади. Мелькнула и исчезла водокачка. Пролетели навесы для хлопка. Отстучала выходная стрелка. Вынеслись на простор.
Теперь в — Ташкент! В Ташкент, где идут бои, грохочут орудия. Где революционные рабочие громят контру!
Мороз забылся. К черту все! Жарко даже стало. Скорее! Скорее!!!
Одна досада на сердце...
Стоит лицом к двери поручик и ждет своей участи.
Снежный поход
Горы. Горы... Под облака уходят вершины. И все в саване. Голубом, синем, фиолетовом. Когда солнце пробивается сквозь тучи и оно падает на снег — глаза слепятся от нестерпимой белизны. Мириады осколков горят на склонах.
Мороз не спадает. Какое-то наваждение. Хоть бы немного тепла. Подобрела бы природа, наконец. Сколько можно жечь нас стужей.
Осипов уходит. Замученный погоней, истерзанный, измотанный, он ползет по горным тропам, вязнет в снегу. Именно ползет, потому что над обрывами, когда стежка сливается с краем и вот-вот сгинет под ногой, а снег по колено, идти во весь рост нельзя. Приходится карабкаться, разгребать рыхлый, готовый осыпаться наст. Кони держатся на пределе. Каждый шаг дается с неимоверным трудом.
Но все-таки уходить легче, чем настигать. Осипов избирает тропу, петляет по ней, кружит, а мы мучаемся, гадаем, ищем, натыкаемся на снежные завалы, на непроходимые ущелья. Однако след не скроешь — он ведет нас. Лишь иногда осыпь — тронутый вверху снег — ляжет на тропу, ветерок сравнит вмятины, почистит, будто никто и не ступал здесь. Вначале мы обманывались, теряли ориентир. Но скоро научились понимать, где наст, а где свежий покров.
Шли следом за бандой Осипова, уже поредевшей, таявшей буквально на глазах. В кишлаках
