усы топорщились. Не знаю, почему кликали его стариком. Был он средних лет, но усы и бородка, правда, светлели от седины, не густой, но приметной. Вот и сейчас бровь белой щеточкой зло вздыбилась, и сам Сахаров будто ощетинился весь.
— Без вас, начальников, небось, обойдусь. Свое дело делай!
Я кивнул Башинскому и Комочкову, повел их назад, к вагонам. Напоследок все же повторил приказ Сахарову:
— Значит, помаленьку вначале...
— Тьфу! — плюнул старик и замахнулся на меня для острастки лопатой.
У тамбура служебного вагона я оставил ребят, сам рысцой бросился к теплушкам:
— Готовсь!
Застучали приклады винтовок, защелкали затворы — там, в тамбуре, рядом с офицерами уже поздно будет вгонять патрон в ствол: звук оружия мгновенно всполошит беляков.
Паровоз гукнул негромко и тихо тронул состав.
— За мной!
До чего же вязкий снег! До чего глубокий. Не бежим — ползем, почти животами бороздим морозный пух. Особенно трудно первым. Они, как снегоочистители, пробивают дорогу. Ходу-то шагов двадцать, но поезд движется, и расстояние это, несмотря на наши невероятные усилия, не сокращается, а даже увеличивается.
Шепчу:
— Скорее...
Измок. Сразу обдала испарина, и на висках завлажнело. Бьюсь со снегом. Я первый, но никак не уцеплюсь за поручни вагона. Башинский уже в тамбуре, Комочков — на ступеньках. Протягивает мне руку. Цепляюсь. Волочу ноги по снегу. С трудом вскарабкиваюсь на нижнюю ступеньку. Всё. Можно вздохнуть. Нет. Теперь надо втягивать ребят. Кто попроворнее, тот хватает поручни. Бежит, как пристегнутый, рядом, с нашей помощью поднимается в тамбур. А крайние в цепочке отстают, из сил выбиваются.
Машу рукой Сахарову, чтоб сбавил ход, хотя он и так едва тянет. Старик кивает. Стопорит машину. На несколько секунд всего, будто готовится пробить занос. И снова делает рывок вперед. Нам этого достаточно. По одному взбираемся на ступеньки и укрываемся в тамбуре. Взвод в сборе. Только двое остались у пулеметов. На всякий случай.
Опять гукнул паровоз. И вдруг, почти с места, понесся в степь. Грохот, стук колес. Нам это кстати теперь. Побольше шума.
Через стенку слышу голоса. Разговаривают громко. Весело. Чей-то смех доносится. Раскатистый. Не даю смолкнуть.
Распахиваю дверь:
— Ни с места!
Последний рейс поручика Янковского
И снова, как в тот октябрьский день, когда мы брали его на чердаке, поручик попытался сопротивляться. Никто не шелохнулся под дулами винтовок, он один вскочил и схватился за кобуру браунинга.
Я мог убить его в эту минуту. Глухов предотвратил выстрел. Ударил поручика по руке, и тот пошатнулся. Ребята довели начатое Глуховым до конца. Схватили Полосатого и обезоружили.
Всех по очереди обошли, отобрали наганы и браунинги. Ножи тоже взяли. Мацкевич сам положил браунинг на стол. Поднялся, отстегнул шашку. Сказал, глядя в глаза Оранову:
— Этого следовало ожидать...
Поручик, лежа на полке — его пришлось связать, хрипел:
— Господа! Господа, неужели сдаваться? Неужели всё...
Ему не отвечали. Краснолицый снял шапку, вытер пот, проговорил плаксиво:
— А мы за что? Мы крестьяне... Нам домой надо... Граждане большевики, мы не против революции. Вот крест, не против...
— Там разберемся, — ответил Оранов.
Состав все летел, торопился, и мы, откровенно говоря, забыли, куда едем. Как ни странно, напомнил нам об этом капитан Мацкевич:
— Попусту тратите пар, — произнес он сдержанно. — Ни чая, ни сахара во Вревской нет, я надеюсь...
Оранов кивнул с улыбкой:
— Так точно, ваше благородие... Ничего нет во Вревской, кроме снега.
Лицо капитана словно окаменело. Хмурый, насупленный, он сказал:
— Расстрелять можно и здесь... Место пустынное...
Паровоз остановился. Но не как прежде, внезапно, а медленно затормозив.
Офицеры ждали. Ждали, что их выведут для расстрела. Но из вагона вышел только Глухов. И через минуту вернулся. Доложил Оранову:
— Возвращаемся.
— Хорошо.
Сахаров дал задний ход. Прогремели буфера. Состав сжался. Сжался нехотя, подталкиваемый локомотивом. Покатил назад.
— Вот что, господа, — произнес Оранов, когда поезд стал набирать скорость... — Надеюсь, что вы знаете, куда и зачем мы теперь направляемся. Вы арестованы и будете доставлены Реввоенсовету, как участники заговора. Могу сообщить истинное положение дел в Ташкенте: город в наших руках. Утром началось решающее наступление на второй полк. Осипов окружен. Возможно, к нашему возвращению изменник будет уничтожен...
— Развяжите меня, — простонал Янковский.
Минуту Оранов раздумывал, потом приказал Комочкову:
— Можно развязать... Но одно условие. Вы, господин поручик, соблаговолите вести себя в дороге мирно, в противном случае этот рейс окончится для вас раньше, чем для остальных...
Янковский закивал головой:
— Даю слово офицера.
— Развяжите!
Поезд все набирал и набирал скорость. Приближалась Кауфманская — место скопления белой банды. Мы должны были вместе с арестованными главарями проскочить мимо. Если ополченцы не дознались, что произошло в шести километрах от станции, то никаких подвохов ждать нельзя. Если дознались, задержат состав. Задержат без труда: переведут стрелку или закидают путь шпалами. Обстреляют. Натворят таких дел, что от поезда одни щепки останутся.
Но для нас другого пути нет — только через Кауфманскую в Ташкент.
Летим...
Я сел на полку рядом с Янковским. Все же нет доверия этому поручику. Вдруг выкинет какой-нибудь фокус. Курим. Он попросил цигарку. Пусть дымит.
— Полосатый? — спросил я, когда он затянулся несколько раз и как будто успокоился.
— Что?!
— Кличка у тебя такая — Полосатый.
— Не понимаю.
Я объяснил. Напомнил поручику о банде Штефана. Вначале он пожимал плечами, недоумевал, удивлялся, потом махнул рукой.
— Какое это теперь имеет значение?
— Прямое.
— Как то есть?
— Штефан добывал оружие для таких вот дел, — я показал на сидевших у стены офицеров. — Для мятежа. Для убийства наших комиссаров. Вы расстреляли в ночь под крещение коммунистов!
Янковский оробел:
— Не я.
— Твоим оружием. И банду собрали на Кауфманской, чтобы в крови утопить революцию...
Кулаки мои сжались в злобе. Так бы и шарахнул этого поручика. Он понял. Опустил голову.
— Мало что хотели! Не вышло.
— Ни у кого не вышло, — согласился я. — Зря только мутили воду. И Осипов, и остальные... Ну, ничего, посчитаемся за все. Разом.
Поезд мчался так стремительно, что вагоны качало. Тряслись стекла и двери. Казалось, вот-вот состав слетит с рельс и покатится под откос. Мы все держались руками за полки, за упоры, за ремни оконных рам. Сахаров выжимал из локомотива все, что мог. Не помню, приходилось ли мне когда-нибудь еще ездить
