прошел мимо.
– Поня-атно, – протянула Иванова. – Значит, ты кино про взрослых не смотришь. Не понимаешь ничего.
Я давно понял, что имеет в виду Иванова, чего она хочет – того, что я часто видел на экране в клубе Конина; я только прикидывался дураком и с неимоверным облегчением слышал от нее, что я дурак, потому что лучше быть дураком, чем трусом, который боится целоваться с девочкой.
– Ты что рисуешь? – спросил я.
– Автобус, – вздохнула Иванова. – Но это не я, это мне Елена Степановна нарисовала. А я дорисовываю.
Елена Степановна – это наша заведующая, она опекала Иванову с того дня, как убили дядю Валю. Ивановой с тех пор многое прощалось.
Я посмотрел на лист альбома. Автобус не походил на настоящий, это была какая-то ванна, как у тети Нины и дяди Васи, только у них ванна стояла на ножках, а на рисунке она была на круглых бревнах, как на катках. А еще этот автобус – не автобус походил на тачку с четырьмя колесами, которая была у тети Раи, только на рисунке тачка была без длинных ручек.
– Это неправильный рисунок, – сказал я. – Не похоже.
– Это правильный рисунок, его Елена Степановна нарисовала, – заспорила Иванова.
– Я тебе сейчас нарисую настоящий автобус, – сказал я.
Приплясывая от радостного возбуждения, взял я кисточку, гуашь и лист картона, стал, высунув язык, переносить на рисунок то, что видел по дороге в детский сад: ванна перевернута вверх дном, внизу – полукруглые впадины, а в них помещаются колеса с маленькими кружками посередине. Впереди я нарисовал дверцу с окошком, а в нем – круглую рожицу водителя с дымящейся папиросой. Не забыл я и трубку сзади автобуса пририсовать, она тоже испускала дымок.
– Вот это да, – сказала Иванова восхищенным шепотом. – Зэка! Так похоже, как настоящий.
Явилась в игровую воспитательница Таисья Павловна с другими детьми, подошла ко мне с Ирой. Посмотрела наши рисунки.
– Надо же, – сказала она задумчиво, глядя на мой автобус. – Ты художником будешь, когда вырастешь.
А потом я увидел, что она учит других детей рисовать автобус так, как его нарисовала Елена Степановна. И мальчики и девочки ее слушались. А мне было разрешено рисовать так, как я хочу!
Это был мой счастливый день, мне все удавалось, я был впервые в жизни лучше всех! После завтрака нас согнали в рекреацию, где стояла пахучая елка с игрушками, а окна были плотно закрыты большими кусками черной бумаги. Погасили свет, стало темно, и Таисья Павловна включила загудевший проектор, и по стенам побежали белые пятнышки сверху вниз, будто падали хлопья снега. Потом мы кричали: «Елочка, зажгись!», да много-много раз, и вдруг загорелись лампочки на елке. Потом сняли черную бумагу с окон, пришел Дед Мороз – наш дворник «дядя Федя съел медведя», а Снегурочкой, конечно, была Таисья Павловна.
И Снегурочка всем раздавала подарки – картонные чемоданчики с голубым рисунком – елка, Дед Мороз в санях, запряженных оленями, а на другой стороне – красная башня Кремля с часами. До сих пор каждый раз, как я слышу или говорю слово «подарок», перед моими глазами встает та волшебная, таинственная коробочка-чемоданчик, что дала мне Снегурочка Таисья Павловна, веселая, добрая и сердечная с нами, детьми, в тот морозный день никуда не уходящего тысяча девятьсот семидесятого.
Он, семидесятый, будет с нами еще долго-долго, пока мы привыкнем наконец к цифирке «один» на конце года. Да и бабушка повторяла то и дело: «По-старому еще только половина декабря, Санёга, вот так-то, а старые люди были умнее нынешних».
– Ребята, не открывайте подарки, не ешьте конфеты, угостите мам и бабушек, – упрашивала нас Таисья Павловна. – А если у кого-то братики и сестренки есть, их тоже угостите, они ведь ждут.
Мы ее не слушались, поедали одну за другой конфетки и печенюшки, и она никого за это не ругала. И мы с того дня перестали ее ненавидеть. Так только, иногда ненавидели.
– Дядя Федя, а тебе подарок дали? – спрашивали мы дворника, когда тот снял наряд Деда Мороза и снова облачился в телогрейку и замызганный белый фартук.
Это был единственный «казенный» взрослый, которого можно было называть на «ты».
– Нет, не дали, – тушевался от нашего гвалта дядя Федя.
И все отводил свое лицо в сторонку, чтобы мы не почуяли свежий водочный дух, только мы все равно чувствовали, к тому же из бокового кармана душегрейки дяди Феди торчала маленькая бутылочка, мужики по старой, еще дедовой памяти называли ее «четушкой» (уже гораздо позже, к концу семидесятых, это слово «выморочилось», не прошло сквозь поколения, превратилось в «чекушку»; а четушка – это дореволюционная мера водки, она вмещала пару (чету) чарок и по объему была примерно как нынешняя четвертинка).
– Метлу ему новую связали, вот и весь подарок, – обронила заведующая Елена Степановна, проходя мимо.
Но мы, взбудораженные чувством всеобщего праздника, не дали ей скрыться в кабинете. Мы обступили ее, хватали за полы халата, кричали и топали ногами: «Дайте подарок дяде Феде! Дайте, дайте, дайте!» Мы буквально внесли заведующую в ее кабинет, увидели на ее столе заветный картонный чемоданчик и огласили ветхие бревенчатые стены детсада истошным воплем: «Вот он! Во-о-от!» И заведующая отдала этот чемоданчик дяде Феде со словами: «На, заешь хоть, а то дышать с тобой рядом сил нет», – а тот все благодарил и благодарил, пока Елена Степановна не прогнала дворника с глаз долой.
– Спасибо, ребятишки, вы такие хорошие, – бормотал растроганный до слез дядя Федя.
Я уже знал, что истечению слез из его вечно красноватых глаз, конечно же, поспособствовала опорожненная четвертинка, чье сковырнутое горлышко болталось перед нами в кармане дворниковой душегрейки. «Вино в нем плачет», – говорила бабушка.
Потом была «викторина» – это новое, красивое слово я впервые услышал тогда от Таисьи Павловны, и оно мне очень понравилось. Воспитательница задавала вопросы, я был в ударе, словно целый оркестр из песни про гавот, я все время с замиранием внизу живота помнил, что мы с бабушкой сегодня едем на автобусе «Егорьевск – Москва», и поэтому звонко отвечал на все-все загаданные загадки, а когда кто-то тянул руку, чтобы тоже ответить, Иванова сразу шептала звонко, возмущенно:
– Опусти руку, пусть Сашка ответит, ты все равно не отгадаешь!
И хлопала в ладоши громче всех, когда я выпаливал свой ответ.
15
Что было потом?
Мы съездили «к своим», я помню, как я и бабушка спали вместе на полу, папа с мамой – на диван-кровати, а Катя – за шкафом. Помню, как в Новый год сидели перед телевизором до часу ночи, и с тех пор я перестал бояться этого «Часаночи», старика с час-ночным духом изо рта, чесавшим нос. А, оказывается, этого злого старика просто нет на самом деле, и час ночи по виду ничем не отличается от девяти часов вечера – времени, когда бабушка обычно говорила, что пора отходить ко сну.
Сильнейшее впечатление произвела на меня новенькая, отливающая краснотой копейка, на которой стояли незнакомые цифры: «1971». Я смотрел и не верил глазам, я не представлял себе, что тысяча девятьсот семидесятый год может когда-нибудь кончиться. Я никак не соглашался привыкнуть к наступлению нового года с другой цифрой на конце. И долго еще я не мог заставить себя опустить эту копейку в свою собачку-копилку, я все вбирал и вбирал в себя это непривычное для глаза сочетание – один, девять, семь, один. Я словно вступил в немного измененную вечность под названием «Моя жизнь».
Потом, в детском саду, я подолгу рассказывал Ивановой про Москву, про то, как мы были на «ВэДээН – Ха!»: именно так, с раскатистым выдохом на конце, произносили это слово взрослые. Как я видел там ракету, на которой летал Гагарин, и рядом – маленький даже по моим меркам истребитель, папа называл его «ястребок». А Иванова все просила и упрашивала меня рассказать про это снова и снова. Я не хотел говорить про одну только ракету, о которой папа сказал, что у нее внизу торчат «сопла», но не объяснил, что это за сопла такие и зачем они нужны. А бабушка растолковала, что сопла – это сопелки, как в носу: «Ракета чихнет в эти сопла-сопелки и полетит».
Я рассказывал Ивановой про самый-самый лучший павильон «Свиноводство», как мы отстояли туда огромную очередь, зато потом видели большущих
