свиней с поросятками, и так проголодались, глядючи на эти сочные окорока, что папа нас повел в теремок-шашлычную, и мы там снова стояли в длинной изнурительной очереди, а потом ели пахучий румяный шашлык на длинных и острых шпагах-шампурах.
И спросил я тогда о заветном у взрослых:
– А в этом павильоне крысы тоже живут вместе со свиньями?
Мама чуть не подавилась шашлыком, а папа сказал серьезно:
– Нет, Саша, там крыс убивают сразу. Так и нужно поступать с крысами. Убивать без жалости.
Я не знал еще тогда, что сразу после войны папа сидел в тюрьме под Карагандой – за то, что перед самой Победой его отряд попал в немецкую засаду и папа провел в окружении шесть часов. Потом его вытащили с медных приисков фронтовые друзья, он долго жил в ссылке в лесном селе Варнавино… И в зимней новогодней шашлычной на ВДНХ папа, чуялось мне на уровне интуиции сыновней, имел в виду каких-то других крыс, которых надо убивать.
Бабушка только покачала головой, но смолчала. Она догадалась, что папе вспомнилось что-то нехорошее, и не о крысах вовсе, а о людях.
Иванова смеялась над моими рассказами, а я удивлялся про себя: «Почему она смеется, ведь у нее папа умер. Его убили, дядю Валю. Если бы у меня папа умер или бы его убили, я бы никогда в жизни больше не улыбнулся, я бы плакал каждый день».
Мы уже договорились с Ивановой, что будем после детского сада ходить в одну школу, в один класс и сидеть за одной партой.
– А вдруг нам не разрешат? – говорил я.
Иванова после этих слов как-то сразу становилась чужой, называла меня «боя́кой»:
– Ты бояка!
А потом притворялась взрослой и равнодушной.
– Да нуси, подумаешь, можно и на разных партах сидеть, – как-то слишком легко отступала от наших планов Иванова.
И я снова испытывал тоскливую пустоту внутри, понимая, что мне всякий раз приходится ее уговаривать, а она лишь идет мне на уступки, нехотя и с каким-то безразличием. «И так будет всегда, – в отчаянии думал я, – так будет всегда!» Нет в ней той радости, которая вспыхивала бы при моем появлении в детском саду, и никогда не повторится больше тот студеный, счастливый день перед Новым годом, когда я был победителем, и она хотела водиться только со мной, с победителем, и считала всех остальных хуже меня.
Мне вовсе не Иванова нужна была – я это уже потом понял, ближе к лету! – а то чувство победителя, которое я испытал однажды благодаря ей и которое волнующим, приторным сиропом втекло в мое нутро. Приторным, как пенки с вишневого варенья. Оно, это сладостное зелье, каким-то едким жаром расползлось где-то там, глубоко во мне, и просило: еще, еще…
Снег начал преть кое-где, и нам объявили, что пора наконец-то лепить во дворе детского сада снежную бабу. Правда, Таисья Павловна, как обычно, ругалась, когда мы говорили слово «бабу», она велела называть истукана «снеговиком», и выходило так, что это уже не баба, а мужик.
Воспитательница вылила в ведро с водой несколько пузырьков желтой гуаши, оставила на ночь во дворе – пускай, дескать, замерзнет. А на следующий день дядя Федя ловко тюкнул обухом красного пожарного топора по донышку ведра, и вывалился желтый, гладкий колпак для нашего снеговика!
Мы всем скопом катали огромные, тяжелые и пухлые шары, забирая в них лежалый снег вплоть до черной земли, варежки наши промокли, а руки промерзли до локтей, и сопли текли обильно из наших носов. Потом Таисья Павловна и дядя Федя громоздили их друг на друга – большой шар внизу, потом поменьше и, наконец, с дяди-Валин футбольный мяч величиной. Затем прилепили снежные «лапти» внизу и короткие, толстые снежные обрубки вместо рук, торчащие в стороны. Дядя Федя водрузил на голову снеговика желтый ледяной колпак, вынул из кармана своей душегрейки черную сморщенную морковку, воткнул ее снеговику вместо носа. И пошел за водой.
Он несколько раз полил снеговика из ведра, приговаривая свое излюбленное:
– Так оно вернее будет!
И вправду: снеговик на легком морозце, да с ветром, покрылся коркой наледи, «захряснул».
Все грудились вокруг этого грязно-белого истукана и не знали, что с ним делать дальше. Таисья Павловна тоже как-то вдруг утратила всякий интерес к снеговику, смотрела куда-то сквозь него, безразлично и устало.
Я повис на скользкой толстой лапе снеговика, подпрыгнул раз, другой. Крепко пристыла эта лапа, не оторвешь! В полной уверенности, что не смогу причинить снеговику никакого ущерба, я стал что есть силы долбить обоими кулаками по лапе, и вдруг – о ужас! – она с глухим хрустом отвалилась.
Таисья Павловна, до той минуты сонно смотревшая на мои выкобениванья, тут же встрепенулась, будто все это время только и ждала, только и предвкушала ЧП с этим несчастным снеговиком. Она торжествующе возопила:
– Допрыгался! Доигрался! Ты сломал все наши труды, работу твоих товарищей по садику! Это был общий снеговик, а ты один его загубил! Ты вредитель! Марш сейчас же в угол!
Все молчали и ждали, что со мной сейчас сделают за то, что я натворил. А я с чувством непоправимой беды нелепо тыкал и тыкал тяжелым обломком снеговиковой руки в обнаженную рыхлую снежную мякоть, пытаясь приделать эту лапищу обратно. Нет, она не приделывалась.
– На обед! – громко прокричала с крыльца наша сдобная нянечка.
Наверное, это меня отчасти спасло от дальнейшего общественного посрамления. Я выпустил обломок из своих задеревеневших ото льда варежек, он плюхнулся и рассыпался, и потрусил я виновато в направлении крылечка.
И всем, я чувствовал, было как-то неловко, не по себе.
Так и стоял потом этот однорукий снеговик, голый и покрытый пятнами грязи, словно инвалид-обрубок в бане – с прилипшими березовыми листочками. (Они, инвалиды, так и звали друг друга: «Эй, обрубок!» – «Чего тебе, культяпый?»)
Не помню, как мне удалось пережить тот постыдный для меня день, когда я стал общественным вредителем. Слава Богу, назавтра было воскресенье, это хоть как-то сгладило или – загладило – мой очередной страм…
Ах, какое же это было славное воскресенье, тот промозглый денек, последний день февраля!
Бабушка пришла из церкви затаенно торжественная, светлая, пахнущая свечным воском и морозцем:
– Давай, Саша, кулеш поедим пшенный и в город пойдем, там сегодня большой праздник будет, проводы зимы! Посмотрим с тобой, а потом блинов напоследок испечем, хорошо?
Там, на укатанной колесами, коричневой от конского навоза проезжей части и по обеим сторонам от нее, было куда как веселей и нарядней, чем на демонстрациях первого мая или седьмого ноября! Как сейчас помню: по Советской улице, вдоль тротуаров, выставлены столы из кафе и рюмочных, на них – вино и водка (за деньги, конечно), пирожки да баранки, горячий переслащенный чай в блестящих титанах. Все кругом пьяные и веселые, никто ни с кем не ругается и не дерется. Наоборот, люди обнимаются и плачут навзрыд от умиления сердечного.
– Прости меня! Прости меня! – слышится то там, то сям.
Один мужик, на вид уже старый, в распахнутом пальтишке, хватанув слюнявым ртом полстакана водки, рвет на себе рубаху, крест вываливается на сопревшем от пота шнурочке… Вот, кстати, откуда пошло слово «расхристанный» – это уж бабушка мне потом объяснила: расхристанный – значит, пьяный в разодранной рубахе, так что Христос распятый на кресте нательном виден всему честному народу, а так не должно быть, ибо нательный-то крест заголять не положено, и кроме как в бане чужому взору открывать его нельзя, грех большой.
Бухается расхристанный мужик на колени в грязь, голосит надсадно:
– Простите меня, люди добры-и-и! Простите, православны-и-и!
И – хлобысь жаркой мордой в подтаявший, унавоженный снег, в месиво бурое.
На «добрых людей» этот порыв нутряной, искренне-юродский, должного впечатления не производит, разве что посмеивается кто-нибудь привычно.
– Будя тебе, дядь Назар, вставай! – кричат покаянному дедуле. – Иди, выпьем да блином закусим!
Проворно семенит дядя Назар к веселой компании возле столика, отряхает с пылающей хари налипшие талые ошметки.
– Прости, Оля, – кланяется бабушке какая-то щуплая, согбенная тетка.
– Бог простит, и ты прости меня, Ксеня, – чинно ответствует бабушка.
Они обнимаются, целуются.
– Прощеное воскресенье сегодня, Сашик, все друг у друга прощения
