было, чтобы песня оставалась в воздухе, потому что я знал: как только я перестану петь, как только песня закончится, все будет кончено, и я больше никогда не спою своему сыну.
Я не позволю этому закончиться. Я отказался отпускать.
Возьми меня с собой, Скайлер.
Возьми...
—
Должно быть, я уснул рядом с твоей кроваткой. Не помню, как отключился, но очнулся, услышав плач. В тот момент бреда, наполовину во сне, я забыл о последних двадцати четырех часах. В этом промежуточном состоянии между сном и явью все казалось нормальным.
Ты плакал, Скайлер.
Я слышал твой плач.
Я все еще сжимал гитару. Мои руки болели от часов игры, низкий пульс пробивался сквозь кончики пальцев, обнаженные и порезанные.
Плач доносился из-под твоего одеяла. Этого не может быть. Как...?
Я приподнял одеяло.
Мне потребовалось время, чтобы сосредоточиться, собраться и посмотреть. Даже тогда я не мог до конца понять, что вижу. Это не имело смысла.
Тебя двое.
Прямо в кроватке, рядом с одеялом, лежал еще один ребенок. Двое младенцев для двух отцов. Один размер, один вес, все одинаковое. Те же глаза. То же выражение.
Это был ты. Должен был быть ты. Во всех смыслах.
Ты.
Ты лежал на спине, голова поворачивалась туда-сюда, осматривая комнату.
Потом твой взгляд остановился на мне.
Ты издал звук. Или, может, это был я. В груди что-то разжалось, как трещина во льду на реке, и теперь кусок свободно плыл по течению.
Это было чудо. Что еще это могло быть? Ты был здесь. Это был ты.
Ты, Скайлер, ты.
Живой.
Тебе, должно быть, было холодно. Твоя кожа имела мягкий голубоватый оттенок, как у краба с голубым панцирем. По инерции я потянулся к одеялу — твоему одеялу — чтобы завернуть тебя, и понял, что оно уже обернуто вокруг другого ребенка. Этот безжизненный вариант тебя. История, которую я оставил позади.
Это была развилка. Две дороги. Две истории.
Какую я собирался рассказать?
—
Было еще рано. Солнце не взойдет еще несколько часов. Не раздумывая, я взял историю тебя — эту версию, по крайней мере, — завернутую в твое одеяло, и отнес к причалу. Мне нужно было поторопиться, если я хотел закончить до того, как Грейс проснется.
—
Луна была полной. Благодаря этому было достаточно просто выйти в воду без фонаря. Пока я следил за рекой, мне не нужно было беспокоиться о других лодках. Все равно в этот час никого не было. Единственные краболовы, которые выходили так рано, были браконьерами, а они предпочитали не светиться. Если бы они увидели меня, то держались бы подальше.
Вся река была в моем распоряжении.
Воздух был прохладным. Я проплыл мимо утиного шалаша и не оглядывался. Упрямый ветер с востока толкал меня, будто пытаясь отбросить назад, но нет, это нужно было сделать.
Ничто не остановит меня, Скайлер. Впереди еще слишком много истории.
Твой первый шаг. Твой первый зуб.
Твое первое слово.
Твое первое...
Ты.
Вибрация мотора ослабила твое одеяло. Я заметил твою руку. Твою крошечную руку. Длину твоей руки. Детский жирок, все еще обволакивающий кости. Луна отбрасывала более глубокий голубой оттенок на твою кожу, и вдруг история в моей голове на секунду споткнулась.
Теперь я не могу вспомнить, какую историю пытаюсь рассказать. Что я вообще здесь делаю?
О Боже, что я собираюсь сделать?
Потом я вспоминаю тебя дома. Лежащего в кроватке. Глаза такие широкие. Ты ждал меня, Скай... Все, что мне нужно было сделать, — снова соединить эти две истории. Просто связать концы.
Две истории должны снова стать одной.
Осенний воздух уступил место скрежету, механическому шелесту, доносящемуся из леса. В этих деревьях прятались цикады. Их пятнистые тела в конце концов вырвутся из своих оболочек, освободятся и начнут новую жизнь, оставив старые тела позади, пустые шкурки, все еще цепляющиеся за кору.
Природа повсюду. Она была и в тебе. Смешение стихий.
Чудо.
Я увел лодку так далеко, как мог, туда, где река впадает в Чесапик, и заглушил мотор. Мне нужно было добраться до глубокой воды, где дно было мутной могилой из ила и песка. Туда, куда никогда не ступит нога человека.
Крабовая ловушка могла
