что нагнулся за сигарой.
– Мне кажется, я не имел удовольствия, – хрипло произнес он.
– Хорошо, а где же мистер Годол? – спросила миссис Десборо.
– А вы случайно не та леди, которая условилась прийти к… – начал было Сомерсет и запнулся, покраснев. – Потому что если да, – продолжил он, – то мне полагалось немедленно о вас доложить.
С этими словами приказчик приподнял занавес, отворил дверь и вошел в маленький флигель, пристроенный к дому сзади. Дождь мелодично стучал по крыше. Стены флигеля сплошь покрывали карты и гравюры, на книжных полках стояли справочники. На столе лежала крупномасштабная карта Египта и Судана и еще одна карта Тонкина[62], на которых, с помощью разноцветных булавок, день за днем отмечался ход военных действий. В воздухе чувствовался легкий, освежающий аромат душистого табака, а в камине потрескивал не зловонный уголь, а горящие ярким пламенем смолистые поленья. В этой комнате, обставленной элегантно и просто, сидел, пребывая в утренней задумчивости, мистер Годол, безмятежно глядя в огонь и вслушиваясь в стук дождевых капель.
– А, мой дорогой господин Сомерсет, – окликнул он своего клерка, – изменились ли со вчерашнего вечера ваши политические взгляды?
– Пришла та самая леди, сэр, – произнес Сомерсет, снова покраснев.
– Вы видели ее, я полагаю? – спросил мистер Годол, а когда Сомерсет ответил утвердительно, добавил: – Думаю, вы извините меня, если я дам вам совет. Мне кажется, весьма возможно, что леди пожелает всецело забыть о прошлом. Говорю вам как джентльмен джентльмену, не стоит более возвращаться к этой теме.
Спустя мгновение он принял миссис Десборо с той серьезной и трогательной изысканной вежливостью, что так к нему шла.
– Я рад приветствовать вас, мадам, в своем бедном жилище, – произнес он, – и буду тем более рад не ограничиться пустой любезностью и не тешить свое самолюбие, а быть полезным вам и мистеру Десборо.
– Ваше высочество, – ответила Клара, – для начала я хотела бы поблагодарить вас. Вы именно таковы, каким изображает вас молва, и готовы поддержать несчастных, а если говорить о моем Гарри, то он достоин всего, что вы могли бы для него сделать.
Тут она запнулась.
– А если говорить о вас? – подсказал мистер Годол. – Полагаю, именно так вы хотели продолжить.
– Вы читаете мои мысли, – подтвердила она. – Да, со мной все обстоит совершенно иначе.
– Я пришел сюда не для того, чтобы судить кого-нибудь, тем более женщин, – отвечал принц. – Теперь я частное лицо, подобно вам и многим миллионам других, но я все еще сражаюсь на стороне мира и спокойствия. Сударыня, вам известно лучше, чем мне, а Господу Богу – лучше, чем вам, что́ вы совершили в прошлом; я не стану допытываться, что именно; меня волнует будущее, и ради будущего я требую безопасности и надежности. Я не поспешу вложить оружие в руки беспринципного наемника и не осмелюсь вернуть утраченное богатство разжигателю своекорыстной, варварской войны. Пусть сейчас я резок, однако я выбираю выражения. Я постоянно повторяю себе, что вы женщина, а чей-то голос постоянно напоминает мне о детях, здоровье и самую жизнь которых вы подвергли опасности.
Я думаю о женщине, – торжественно повторил он, – и детях. Возможно, сударыня, когда вы сами станете матерью, вы с горечью и раскаянием ощутите всю тяжесть своих прежних деяний; возможно, когда вы ночью преклоните колени у колыбели, вас охватит страх, более невыносимый, чем любой стыд, а когда ваше дитя будет мучиться от боли и страдать от опасного недуга, вы не решитесь преклонить колени перед Создателем.
– Вы говорите о моей вине, – возразила она, – но забываете об оправдании. Неужели вы никогда не преисполнялись гнева и скорби, услышав о том, как где-то угнетают невинных? Но увы, нет! Ведь вы были рождены на троне.
– Я был рожден женщиной, – отвечал на это принц. – Я вышел из утробы матери, причинив ей жестокие муки, беспомощный, как птенец, подобно всем новорожденным младенцам. То, о чем вы забыли, я бережно сохранил в памяти. Разве один из ваших английских поэтов не взглянул на землю и не узрел гигантские крепостные стены, неисчислимые войска на марше, военные корабли, вышедшие в море, битвы на берегу в клубах пыли, и, в тревоге пытаясь понять, в чем причина столь многих, тягостных и трудных приготовлений, наконец заметил в средоточии этого мощного водоворота мать и дитя? Вот каковы, сударыня, мои политические взгляды, а стихи, написанные мистером Ковентри Пэтмором, я велел перевести на богемский язык. Да, вот каковы мои политические взгляды: менять то, что мы в силах изменить, улучшать то, что в силах улучшить, но всегда помнить о том, что человек – это всего лишь дьявол, скованный непрочными узами нескольких великодушных убеждений и обязательств, и не существует никаких пламенных речей, сколь бы благородно они ни звучали, никакого политического призвания, сколь бы справедливым и достойным оно ни казалось, ради которых эти путы можно было бы ослабить.
На мгновение воцарилась тишина.
– Впрочем, боюсь, сударыня, – вновь заговорил принц, – что я только утомляю вас. Мои взгляды столь же строги и суровы, как и я сам, и, как и я, начинают устаревать. Но все же я должен побеспокоить вас и попросить вас ответить.
– Я могу дать вам только один ответ, – произнесла миссис Десборо. – Я люблю своего мужа.
– Достойный ответ, – согласился принц. – Он будет оказывать на вас положительное влияние, но точно ли это влияние продлится всю жизнь?
– К чему притворяться гордой и надменной в разговоре с таким человеком, как вы? – отвечала она. – Чего вы от меня ждете? Уж явно не гневных возражений. Что мне сказать? Я совершила немало поступков, за которые не стану оправдываться и на которые более не решусь. Что мне еще сказать? Я никогда не обманывала себя глупыми сказками о том, что так якобы участвую в политической жизни. Я по крайней мере готова была столкнуться с репрессиями. Ведя войну, или, если выразиться проще, неся смерть, я сама никогда не обвиняла своих противников в политических убийствах. Я никогда не испытывала праведного гнева, да и не притворялась, будто испытываю, узнав, что те, на кого я напала, назначили вознаграждение за мою голову. Я никогда не называла полицейского наемником. Быть может, я и была преступницей, но никогда – дурой.
– Довольно, сударыня, – прервал ее принц, – вполне довольно! Ваши речи поднимают мой дух, ведь во времена, когда даже убийца, умышляющий на жизнь политика или монарха, склонен к сентиментальности, мне кажется, нет добродетели большей, чем ясность ума. А сейчас я попрошу вас удалиться, ведь звон этого колокольчика возвещает мне приход вашей матери. Обещаю сделать все, чтобы
