что тело отца не было найдено. Альбуций обвинял юношу перед центумвирами. Ночью явился ему призрак убитого, благообразный и величественный, и сказал, что очи всех добродетельных людей в Элисии устремлены на него, Альбуция, и что, одержав победу, он стяжает великую славу и в этом, и в том мире. Альбуций отвечал, что, сколько ему помнится, славолюбие – последняя риза, которую совлекает с себя душа, входя в преисподнюю, так что покойнику невместно о том говорить, а слушать покойника о соблазнах славы – все равно что скопца о таинствах любви; кроме того, Хрисиппова ученика искушать тщеславием – пустая затея. На другую ночь призрак явился ему в грозном виде и сказал, что нерадение и хладность, с какою он ведет процесс, гневит богов, любящих правду, так лучше бы ему оказать усердие, чтобы, не ровен час, не сгинуть под небесной карой. «Не твоя печаль, – отвечал ему Альбуций, – посредничать между мной и богами; если ты тот, кем себя называешь, тебе лучше бы не поминать богов, чтобы не накликать их на свою голову, а вести себя смирно, уповая, что они о тебе не вспомнят, ибо для людей вроде тебя боги означают не надежду, а страх неотвратимого наказания; так что придумай что-нибудь получше, а покамест, прошу, оставь меня: мне снился человек, идущий по дороге с большим мясным пирогом на серебряном блюде, а ты мне это перебил». После этого призрак исчез. В третий раз он явился жалкий, с отросшей бородой, всклоченными волосами, в рубище, полном вшей, и сказал: «Больше уж мне не позволят к тебе приходить, а потому я открою тебе правду. Мой сын послал ко мне наемных убийц, и я погиб. Не зря мне перед этим снилось, что я скитаюсь в полдень среди портика, никем не провождаемый, ибо для человека высокого звания ходить во сне одному – дурная примета. На половине жизни сошел я в преисподнюю, дабы испытать, каково здесь людям, которые вели позорную жизнь и умерли, не приведя в порядок своих дел. Души умерших насильственной смертью не допускаются обратно в край, откуда взяли начало, пока в беспрестанных блужданиях не исполнят установленного судьбой срока. К тому же я не погребен как следует: мои кости тлеют в лесу, мои ноги торчат из земли, их гложут звери, каких я при жизни не стал бы есть ни с каким соусом, а это значит, что раньше, чем минет сто лет, меня не впустят в челн Харона. Из этого ты можешь заключить, что положение мое незавидно. Несколько дней назад под вечер сидел я, обняв свои ноги, под холмом, где не слышно ветра, в горьких раздумьях, где мне искать участия: ведь тут, когда откроешь рот, говорить дают самое краткое время, строго следя, чтобы речь твоя не затянулась, а когда закончишь, гонят прочь, понося последними словами». – «Друг мой, – прервал его Альбуций, – если ты хочешь убедить меня, что по смерти сделался судебным оратором, я тебе не поверю: это искусство требует длительной подготовки». – «Не смейся надо мной, – печально сказал мертвец. – Бог весть, что тебе самому приготовлено, сжалься же над участью, от которой не можешь уберечься. Так вот, пока я сидел там, раздумывая над тем, что я и мои злосчастные сотоварищи лишены последнего утешения – умереть еще дальше, подошел ко мне какой-то человек, черный, высокий, и приветствовал, назвав по имени. Я удивился, ибо его не помнил; он же сказал, что хорошо меня знает, и в доказательство перечислил некоторые из моих прегрешений, которые, мнилось мне, никому из людей неведомы. Он сказал, что знает мои тяготы и может мне помочь, однако с одним условием. “Сын твой, – сказал он, – сравнялся с тобою во всяком грехе, а в иных и превзошел: ты блудил без меры, пока силы позволяли, – он зовет Венеру обратно, не успеет она отойти от его кровати; ты гонялся за завещаниями – и ему знакомо искусство гробового обольщенья; ты стал причиною смерти своего отца – он также; ты не знал жалости к должникам – он был для них проклятием. Чтобы не стать докучным, пространно излагая общеизвестное, я сокращу свой перечень, но скажу вот что: твой сын, в отличие от тебя, никогда не приносил ложной клятвы в суде. Не знаю, почему так вышло, но думаю, это следствие не добрых намерений, но лишь недостатка времени. Так вот, если ты добьешься, что твой сын согрешит и этим, я сделаю так, что твой срок будет кончен и ты вступишь в Харонову ладью, оставив по себе достойного наследника, которого мы будем ждать с нетерпением”. Молвив это, он ушел».
VI
– «Позволь уточнить, – сказал Альбуций. – Ты, проживший жизнь так, как ее прожил, поверил первому встречному в преисподней, потому что он обещал тебе то, чего тебе больше всего хочется?» Призрак лишь вздохнул и опустил голову. «Теперь, – сказал Альбуций, – когда мне скажут, что простодушие ушло из мира, я буду знать, куда именно. Но скажи, зачем тебе торопиться? Ведь когда ты доберешься до судьи, тебе лучше не станет: надеюсь, он найдет кары, каких ты заслуживаешь». – «Как попадешь сюда, узнаешь, – отвечал призрак: – нет муки хуже ожидания, оно вмещает в себя все прочие». – «Пусть так; чего же ты хочешь?» – «Чтоб мой сын поклялся ложно». – «Так за чем дело стало?» – «Если он будет утверждать, что не поднимал на меня руки и даже не видел моего мертвого тела, в этом не будет ни слова лжи». – «Прекрасная задача, – молвил Альбуций, – доверь это мне; скажи только, где искать твой прах, а об остальном не беспокойся». Призрак рассказал и пропал. Назавтра юноша получил от своего обвинителя письмо; он сломал печать и прочел: оно было полно заносчивых попреков и нелепых наставлений. Он пожал плечами и выбросил его. На следующем заседании Альбуций, обращаясь к обвиняемому, воскликнул: «Так ты хочешь кончить дело клятвой? Я скажу тебе, чем клясться: клянись останками твоего отца, которых ты, по твоим словам, не видел» и далее в том же роде. Л. Аррунций (он был защитником) сказал: «Мы принимаем условия, он поклянется». Альбуций кричал, что не предлагал условий, но использовал фигуру речи; Аррунций настаивал, судьи же спешили покончить с делом. Альбуций противился, говоря, что этак все фигуры будут изгнаны из мира: «Великая важность, – отвечал Аррунций, – проживем
