уже – раз и навсегда.
– Кто знал, что ты такая дура, и взаправду пойдешь на эшафот?
Рыкова садится, спускает ноги с койки и смотрит на Мальву злобно, исподлобья. Ее благородная бледность и пепельные волосы гармонируют с больничными стенами, побеленными известью. Казенный платок накинут на голову, за плечами – тухнущий со скуки сопровождающий из колонии. Едва он видит Гришу – вздрагивает и отворачивается, а вот Мальва только хмыкает, испытывая снисходительную жалость к запертой псине в светло-серой робе смертницы.
– Мне тяжело далось намерение прийти к тебе, но я пришла за прощением.
– Просить?
– Давать, Гриша. Я прощаю тебя, уходи с миром. Я буду молиться за тебя. Епархия спрашивает, нуждаешься ли ты в отпевании по озеру?
«Никогда не купалась в Топи», – вспоминается Грише. Тридцать пять чертовых лет – что она делала, на что она их потратила? Ловила таких, как Мальва? Зато всегда успешно, но ни разу не получила похвалы. Сухие кивки от начальства и попытки Анвара накормить, а еще сотни, нет – тысячи! – стенаний, проклятий и пожеланий смерти. Что ж…
– Нет, не нужно. – В горле пересохло, Гриша кашляет. Голова от аромата Мальвы идет кругом: она пахнет сразу многолюдной колонией и святым духом озерного мха.
– Подай мне руку. – Мальва тянет ладони вперед и намеренно дребезжит своими кандалами, чтобы привлечь Гришино внимание. Гриша временит поначалу, но затем сдается и вкладывает в ледяные пальцы свои горячие руки. Кратко жмет и хочет отстраниться, но мертвая хватка почти выворачивает крепкие суставы.
– Гриша, решайся, – дрожащий шепот и хват все сильнее, в Мальвиных глазах настоящие кристаллы слез, талая вода дрожит на белоснежных ресницах. – Выменяй себе отсрочку. Соври. Не мирись! Эти законы, которые ты защищала, изжили себя! Я умоляю тебя, ради Всевышнего Топи, ради наших деток – если не ты, они продолжат убивать и мучить.
– Так, хватит! – Вертухай, опомнившись, залетает в палату и силой начинает оттаскивать Мальву от застывшей камнем Гриши. – Перегнула палку, дура, теперь тебе отрабатывать это годами…
– Отставить! – Гриша строго одергивает служивого, и тот почему-то, по привычке и слушается чужого голоса. – Хорт? – Он кивает. – Хочешь закончить, как я?
– Никак нет, лейтенант! – С перепугу от строгого голоса старшего товарища сопровождающий тюремщик застывает в состоянии прямой палки, а пойманная рыбка в его руках извивается от ослабленной хватки.
– Так вот и слушай, – Гриша утихомиривает Мальвино возмущение махом руки, – доставь эту женщину обратно в место отбывания наказания и никому не болтай лишнего. А ты, – уже обращаясь к гостье, – не смей умолять меня, чтобы я вернула тебе твоих детей. Ты сама их потеряла, по своей вине. И твоими молитвами я уйду за ними, в этот самый подвал. Иди.
Кровожадные наследники Брюхоненко клянутся, что пристраивают по лавкам всех отобранных детей, и даже дефектных – а уж от бедной и голодной жизни в детском доме таких хоть отбавляй! – но теперь Гриша не склонна верить им на слово. Добротно слепленный крематорий иначе бы простаивал зря; многие в городе по-старому роют себе могилы сами.
– Ты правда хочешь уйти? – Растерянно, как маленькая девочка, Мальва задерживается у двери вполоборота.
Гриша долго искала правильный ответ в себе самой, но еще до Мальвы – целые сутки обдумывала, и ночь еще впереди – будет обдумывать.
– Нет.
На большее сил у Гриши не хватает. Будь она посмелее, гордое «Я не хочу умирать» вырвалось бы само, но такого Мальва и не ждет. Она хмыкает, кивая, и принимает этот ответ, переменившись в свою холодность опять – словно не цеплялась за руки сама всего секунду назад.
Гриша, ошарашенная и выпотрошенная (как иначе, если из нее манипуляцией вытянули то, что говорить не хотела?), остается одна на скрипящей кровати в опустевшей и померкшей вечерней палате. Объявляют отбой и глушат свет, хотя вечер не поздний, но оспорить не выйдет – чувство времени утеряно. Глаза небыстро привыкают к темноте, пальцы сжимают плотно сомкнутые колени. Ей нужно самой приковать свои ноги к настенному креплению, чтобы пришедшие утром проверяющие похвалили за чуткое отношение к ограничению своей свободы, но выполнить этот самонадеянный глупый приказ нет сил.
Мальва пришла сюда не со своими словами. Она видит вещие сны, в которых к ней приходят определенные вопросы и нужные существа. Раньше Гриша не поддавалась этой ее лжи, принимая за суеверие то, что потом сделало Мальву провидицей своей общины. Навы часто страдают от душевных заболеваний – то стремятся уйти из себя в высшее самым кровавым образом, то слышат навязчивые голоса, то «видят» что-то, сокрытое от других «слепых к особому» глаз, – и поэтому рассказов в духе «мне снилась бабка… и вот что сказала…» Рыкова и страшилась, и сторонилась. Все Карповы кажутся ей хрупкими и малоспособными на самостоятельную трезвую жизнь.
Рассказывая о своих видениях, Мальва лихо перевоплощается – как самая настоящая актриса! – и голос ее, повадки, движения, казалось, принадлежат совершенно чуждым ей людям. Раньше Гришу радовали эти представления, если дело касалось не обращенных к ней самой слов.
Эти колючие несносные ругательства «борись!», «держись!» – они не Мальвины, потому что она-то желает подруге из прошлого заслуженного горя. Опираясь на ее пожелания и на требования всех тех, кого Гриша арестовывала за преступления черно-белого закона, эта точка – койка, спаянная из труб, кипяченное белье, последняя ночь наедине с собой в своем уме – то место, в которое ее, милицейскую собаку, клято посылали.
Медсестра катит тачку по раздолбанному линолеуму коридора, очень близко к плотно запертой двери. Гриша вздрагивает от внезапного осознания, в кого на мгновение обернулась Мальва для пугающего наставления. Приходят ли к ней живые существа в ее снах, или она способна слышать только мертвых – она не знает, но слова, слетевшие с ее уст, совершенно точно принадлежат Ильяне.
Глава сорок вторая
Ильяна лишается основных своих союзников, почти всех – кроме Льва. Он смотрит на нее со стены своим спокойным, понимающим взглядом. Ее семья не религиозна совсем, но этот грифельно-масляный набросок Ильяне давным-давно подарил Мгелико, сказав, что Бог для них всех – одинаков по своей сути и лишь внешне различим, и потому икона для нее – всего лишь памятный предмет интерьера. Лев на тонкой дощечке заботливо не дорисован – четко и натуралистично изображено его лицо, но одежды и тело его заштрихованы черным мелом и намечены лишь контурами. Златые кудри собраны сзади, борода – в темных пятнах. Глаза светло-янтарные, понимающие, пронизывающие – дающие понять, что он когда-то жил, любил и творил.
