class="p1">Она не знает о нем настоящей легенды, только в общих чертах, но точно помнит, что Лев грешен. Все балии грешны.
– Думаешь, мне стоит остановиться?
А как молиться? Вот он перед ней, изображен достоверно – как живой, пусть художник не видел его никогда – значит, должен что-то посоветовать. В детстве она также беседовала со стареньким тряпичным котом, сшитым из чего попало – старого застиранного белья, обрывка свитера, ваты и сломанных пуговиц вместо глаз. Спрашивала у него: «Почему эти дяди злые, а эти хорошие? Почему я никому не нужна? Почему меня прогоняют?»
Но игрушка молчала, да и икона молчит. К собственной душе Илля уже не прислушивается, потому что не доверяет своим решениям. Сложно судить, насколько они правомерны и честны, если все сделанное постоянно кажется ошибкой.
Кратковременный, но глубокий полуобморочный сон забирает у Ильяны драгоценные часы, которые могли быть пущены на стоящие дела, на борьбу и противостояние. Но первый закон сопротивления – это стойкость, а ее мотает из стороны в сторону, укладывает под бетонную плиту и сгибает на ветру до самого хруста. Хватит! Она дерется в постели со внезапно настигшим ее кошмаром и побеждает, озаряя светом фонарика мрак комнаты. Тени сомнений и остатки рассудка от плотного целенаправленного луча бросаются врассыпную по углам.
Подзарядка заняла всего четыре часа – на рассвете ее вновь выбрасывает на улицу. Сопротивляться этой бесконечной гонке Зильберман сама не в силах. Сворачивать, тормозить, убегать – поздно. Остальные, что удивительно и странно, тянутся за ней следом, по обыкновению выползая из своих укрытий тихо. Бессонная ночь одолела каждое болезненно чувственное сердце. Как спится Григории Рыковой последние ее часы? Как спится безучастным убийцам?
Будущая толпа пока рассыпана по единицам – в переулках, но мысли у всех разом кучкуются и танцуют в одной и той же тревожной мелодии назревающего макабра. Ильяне приятно наблюдать небезразличие в усталых лицах, и каждому случайному встречному она кивает. Слякоть, грязь, резина подошв в унисон скрипит – Гриша, Гриша, Гриша. Не хотела, не лезла, не выдержала, не осталась в стороне – погубила. Уж не Гришу погубила – та погублена давно! – а себя вместе с ней погубила, довела до худшей степени упаднического отчаяния, что скажи рядом лечь под инъекцию – ляжет. Потому что от своего отступиться не способна, и потому что бросить Гришу там одну не может.
Голос у нее уже, наверное, пропал. Она стоит под окнами злосчастной институтской больницы и молчит, но зло – сопит дыханием, ждет провокации. Окно она угадывает безошибочно, но не благодаря сверхъестественной чуйке, единственное изнутри заколоченное, оно черным пятном западает в громадной сетке правительственной заставы. Не в силах удержать себя на месте, Ильяна беспокойно топчется, и даже в один момент – испуганно газует назад, услышав шум где-то с северной стороны здания, от входа в подвал. Несколько фигур молча машут ей рукой – зовут подойти поближе, огораживают и освобождают ей путь.
Ильяна уже никого не зовет за собой, не агитирует и не ждет – они приходят сами. Их – разных, и мужчин, и женщин, и разбойников, и законопослушных, – к Ильяне притягивает невидимая сила, заставляя разделить с ней вину. Вину за то, чего она пока не совершила. Пока.
– Вот, возьми на всякий случай, для защиты, – она сует соратнику самодельные распылители-перцовки, припоминая силу обороны больницы. – Раздай это – кто захочет, пусть берет, но осторожно, ладно? Никто не должен пострадать, я вас прошу. Не в страданиях суть, поняли? – Она оглядывает еще несколько лиц, скрытых банданами, шарфами, воротниками. Замечает, что берут сумку для помощи – в ней спирт, марлевые бинты и горелки для обогрева. Она улыбается инициативе, но не успевает объяснить, как именно нужно обрабатывать раны. В одиночку координировать очень тяжело. Остается лишь кричать вслед: – Не бросайтесь в стычки сами, берегите все средства на всякий случай! Но если «всякий» случится, если!!! Бросайте и уходите, меня не ждите.
Все вполголоса поддакивают, и вереница гибридов (людей среди них точно нет) растягивается в уличной темноте. Кто-то пугается – и славно! – и отступает. Но большинство смело тянутся за сказанным приказом. Ильяне все неприятнее становится отдавать указания, и самой непослушной последовательницей для себя оказывается она сама. Действия простые, и ожидаемый результат – тоже простой. Деревянные ноги поскрипывают, не двигаясь с места. Незнакомая девушка (Ильяна зовет таких «залетными борцами за неизвестность») подталкивает ее – по-балийски, бесстыже – мол, ну что ты стоишь? Иди! Тебя ждут.
Она благословенно кивает оставшимся на шухере у двери, а потом все-таки подтягивает к себе нежданно ближайшую соратницу, обнимает и благодарно целует ее в щеку.
Иногда просто хочется понять, что ты на правильном пути.
* * *
– Ты мне так и не рассказала… как погиб твой наставник?
Ильяна подтягивает ноги к груди и чудом умещается на небольшом табурете. Гриша передает ей стеклянную пепельницу, та ставит ее на подоконник. Проверяет пальцем пересохший грунт единственного на кухне домашнего цветка, недовольно цокает языком и поливает из бутылки питьевой водой – ее нынче мало, но растение – живое, а жить хотят все. Все ли?.. Пламя парафиновых свечей дрожит, Рыкова громко вздыхает. Она топчется вокруг правды, не желая подымать воспоминания из глубоких подвалов памяти, но Ильяна с ней честна всегда – зачем ей обманывать? – и вопросы ее прозрачны, но припорошены пеплом, который она стряхивает с сигареты.
– Незаслуженно и случайно. – Гриша запивает чаем сухость в горле. С Ильяной она полюбила эти кипяченые отвары – что уж, с ними разговоры и правда приятнее. – Я мало что помню. Бывают же моменты, когда ничего, кроме боли?
– Бывают. – Ильяна, играясь, водит ладонью над огнем. Ладони жжет, но не обжигает – она вовремя одергивает руку. – Шальная пуля?
– Откуда ты…
– Заслонил тебя, ох! – Ее голос делается жестче, сквозит осуждение. – Ну, надо же. Как опрометчиво.
– Илля, прекрати, ну пожалуйста… – Гриша хочет заслонить уши от неприятных слов руками, но они привязаны к чему-то невидимому. Ей приказано слушать от начала и до конца. От случайно увиденной листовки год назад, до этого неправильного, искаженного, обожженного сна.
Ильяна подносит свечу прямо к носу, попутно подпаливая что-то – пыль? сигарету? волосы? – и Гриша старательно отворачивается от пламени, настигающего везде, куда ни повернись.
– Рассказывай. Рассказывай все.
– Я не могу!
– Я помогу. – Она заговорщицки улыбается и тушит свечу своим резким выдохом, но запах гари только усиливается. – Это был какой-то идиот, воришка, кто-то из наших, – она имеет в виду свой вид, прославившийся многими хулиганскими
