Будто последние сутки никогда не происходили.
Никогда не происходили. Я повторял это твоей матери. — Этого никогда не было, Грейс...
Твоя мать не позволяла мне прикасаться к ней. Мне приходилось доносить до нее свои слова, повторяя те же обещания, которые давал себе, и надеяться, что они просто дойдут. Она казалась такой далекой. Она была в комнате, но могла бы быть за мили отсюда.
— Посмотри на него, — говорил я. — Пожалуйста, Грейс, просто посмотри на своего сына.
Она не могла заставить себя взглянуть на тебя. Она смотрела куда угодно, только не на тебя.
— Он нуждается в тебе сейчас. Ему нужна его мама...
Она смотрела на меня. Я никогда не видел такого взгляда, будто она не узнает меня. Это было раненое выражение, вызванное болью, которую чувствуешь, когда понимаешь: человек, которого ты любишь, — не тот, кем ты его считал. Она смотрела на меня, будто на незнакомца.
— Грейс, это он... Клянусь, это он. Это Скайлер.
Потребуется время, чтобы убедить ее, но у нас было время. Ничего, кроме времени.
Времени и сил.
—
Мне нужно было внимательно следить за твоей матерью. Она больше не доверяла твоим прикосновениям.
Я бы не сказал, что боялся, что она может... что-то сделать... с тобой... но решил, что будет разумно оставаться дома, когда это возможно. На всякий случай, если она попытается...
И...
Неважно. Это не та история. Я забираю эти слова обратно.
Твоя мать была в порядке.
С ней все будет хорошо.
Мы почти не видели людей после твоего возвращения. В любом случае, ни у кого из нас не осталось много родни. Кроме того, казалось безопаснее держаться ближе к дому. Как семья. Только мы втроем.
Это магическое число.
—
Ты больше никогда не спал.
—
Река посерела. Болотная трава начала желтеть, прежде чем стать ржавой.
Тишина. Ничто не шевелилось в лесу.
Звук по-разному распространяется в воздухе в зависимости от сезона. Холодный зимний воздух гораздо лучше усиливает шумы, чем летняя влажность.
Как только температура опускается ниже нуля, атмосфера становится хрустящей, затачиваясь, как нож о точильный камень.
Простой крик цапли может прорезать мили холодного воздуха, достигая расстояний, недоступных летом. Звуки, будто ребенок плачет у воды.
Ты всегда плакал. Всегда был голоден. Всегда кричал, требуя больше от своей матери.
Ты жаждал Грейс так, как раньше не жаждал. Твои крошечные руки хватали воздух, как только она входила в комнату. Твои пухлые руки тянулись к ней, куда бы она ни пошла, будто она была солнцем, а твои руки — цветами, отчаянно нуждающимися в тепле. Только мать могла дать его. Я пытался, но тебе всегда была нужна она.
— Грейс, пожалуйста — просто подержи его.
Она никогда не отвечала.
Никогда не смотрела.
— Ты хотя бы попробуешь? Ненадолго? Может, тебе понравится...
Ты успокаивался, только когда мы держали тебя. Между тобой и нами должен был быть постоянный контакт. Когда ты наконец затихал, и я думал, что ты уснул, я начинал мучительный процесс освобождения, вынимая тебя из рук и как можно осторожнее кладя в кроватку... но как только я отпускал тебя, ты снова начинал кричать.
Весь этот плач.
Ты был чайником на полном кипении, выпуская горячий пар. Вся кровь приливала к голове, щеки становились темно-фиолетовыми. Я думал, ты лопнешь, как клещ, переполненный кровью, готовый лопнуть от малейшего нажатия. У нас не было выбора, кроме как держать тебя.
—
Мы так много не спали. Грейс больше всех. Ты нуждался в ней так, как я не мог понять, но разве не все дети нуждаются в своих матерях? Чем ты отличался?
Я видел, как ее глаза проваливаются в орбиты. Как щеки вваливаются к зубам. Как десны отступают. Она выглядела такой изможденной. Так... опустошенной. Ее кожа сухая, как пергамент. Я пытался покупать лосьоны в магазине, но бутылки оставались нераспечатанными, скапливаясь.
Все, чего я хотел, — помочь. Как я мог это исправить? Вернуть все, как было?
Как же звучала та история?
—
Грейс и я почти не разговаривали к тому времени. Единственный звук в нашем доме исходил от тебя, кричавшего, чтобы мы взяли тебя
