на крылечке в тени, потягивает трубку. И везде разговоры. Из них понимаю, что казнь отложили и осужденных препроводили обратно в кутузку, кроме одной. Самой молодой. Ее разорвали люди, подумав, что вот она, главная виновница. Дьяволица ведь была молода? Вот и убили. Да и трем оставшимся тоже неплохо досталось – сидели в клетке с синими рожами, харкая кровью.
В душе сразу погано стало. Зарёва умерла. Из-за меня. Спутали, черти. А может, и не спутали, надо же было дать выход злости!
А что обо мне судачат – да тут любой конспиролог с зависти сдохнет! И что я дочь безглазого; и его любовница; и ежедневно сношаюсь с сотней мужиков, что потом умирают в муках; и голая летаю по ночам на метле, воя на луну; и такая красивая потому-что пью кровь младенцев; и посевы я уничтожаю; и порчу навожу… А сбежала почему? Безглазый помог, кто ж еще! Нет, это Горацио! (Многие звали его Хорацом, и почему-то черным. На простонародный лад?) Да-да, это он со своей запретной волшбой! Нет-нет! Ведьма обернулась черной птицей и улетела! Превратилась в черную кошку и исчезла! Да нет же! Рыжая изрыгла из огненной пасти, усеянной клыками, огонь нечестивый и спалила площадь! До сих пор тушат, во как!
Да, с фантазией у горожан всё в порядке.
Отгоняю грустные мысли. Так и так зарёва была обречена. Быть сожженной, или пасть от руки обезумевшей толпы – не всё ли равно? А мне надо держаться. Крадусь дальше.
Один раз подбираюсь к парапету совсем близко и – о ужас! – соскальзываю. Пара плиток срывается вниз, но я успеваю ухватиться за карниз. Взвизгивая при этом.
Разумеется, меня замечают.
– Вот ведьма! – раздаются крики. – Вот она, ловите ее! Стража, стража! Она здесь!
Среди стражи есть арбалетчики. Пока я подтягиваюсь, рискуя упасть прямо в лапы врагов, несколько болтов чиркают в опасной близости. Один раз громыхает, как из пушки. Замечаю где-то позади дымок. Из огнестрела шмальнули? Даже так? Час от часу не легче. Забираюсь, залегаю, душа в пятки. Слышу шум, где-то внутри здания топают стражники и особо ретивые граждане. Догадались!
Черт! Уже из чердака лезут. Уноси ноги, Настюха!
Однако далеко я не убегаю, падаю все-таки. Трухлявое покрытие не выдерживает, обваливается, и я лечу вниз. Хорошо хоть в стог сена. Оказываюсь в еще одном сарае. Снаружи брань, ищут меня. Может, переждать? Нет, тут есть люди, вон их сколько выбегает. Да еще с вилами и топорами. Озираются, высматривают.
Замечаю неподалеку окошко. Маленькое, но протиснуться можно. Дотягиваюсь, лезу, выбираюсь наружу. Вижу какие-то лачуги, поломанные ящики, оглобли, колеса от телег. Слева мост через реку. За рекой кудахчут куры, пиликают скрипки, торговцы зазывают народ. Рынок, точно.
Между тем, шум всё ближе – поняли, что я в сарае прячусь.
Уже не знаю, куда и деваться. Придерживаясь тени, дохожу до моста, перегибаюсь через парапет. Под мостом есть темное место, где сидят какие-то темные личности в лохмотьях. Деваться некуда, пока меня не просекли, прыгаю туда, забиваюсь под свод, сворачиваюсь калачиком. Буду сидеть, пока не стемнеет. Может, ночью что и обломится. Днем – не вариант. Днем каждая собака норовит тебя сцапать.
Нищие, что удивительно, не обращают на меня никакого внимания.
Наверху народ еще долго плутает, но сунуться под мост никто не догадывается, слава богу. В конце концов решают, что я опять упорхнула и с проклятиями расходятся.
Едва стихает, я выбираюсь из темноты, встаю у самой воды, потягиваюсь. По реке плывет лодка, в ней двое – на веслах хмурый старик, другой конопатый рыжеватый детина стоит в полный рост, держит в руке рыбу и таращится на меня.
– Чего? – спрашиваю я, он в ответ глупо лыбится и трясет рыбой. – Не поняла? Тебе чего надо, болезный?
И тут я замечаю, что тесемки на груди расшнуровались и мои сиськи чуть ли не вывалились наружу.
– Ё-моё! – смущенно бурчу, спешно завязывая тесемки. – Иди нахер! – И показываю конопатому средний палец.
Он тоже показывает мне средний палец и улыбка его становится еще шире. Показываю средний палец левой – в ответ детина сует свой в рот и протягивает мне рыбу.
– Ты на что намекаешь, обезьяна? – тут же свирепею я.
Конопатый вынимает палец изо рта и снова демонстрирует мне. Я хватаю первый попавшийся камень и кидаю в негодника. В яблочко, вернее в лобешник.
– Своды нам, а воды вам, затон под мостом свету нету[1], – с коварной ухмылкой вспоминаю ту очаровательную белиберду, которую бабка заставляла меня читать ей в последнее время.
Парень роняет рыбу и сваливается в воду. Что интересно, хмурый старикашка продолжает работать веслами, не обращая никакого внимания ни на меня, ни на барахтающегося сына. Или внука – поди разбери. Плавать сынок, судя по всему, не умеет – судорожно цепляется за весло, что почему-то злит батьку. Выкрикнув что-то несуразное, батька хватает нерадивого отпрыска по темени, и лишь потом милостиво протягивает ему весло. Шутник-сынуля не без труда влезает в лодку и далее, понурив голову и потирая лоб, слушает окончательно разъярившегося батьку.
– Вот же идиоты, честное слово! – резюмирую я и добавляю уже про себя: – Наверное, тут fuck означает нечто иное. Надо бы поаккуратней, а то не так поймут.
Лодка уплывает, а я замечаю еще одного любителя женской красоты. Грязный мужик в лохмотьях сидит на кортах у воды и щерится на меня единственным зубом. Подле него куча тряпья.
– Папаша! – обращаюсь к нему, повинуясь внезапно возникшей мысли. – Что там у тебя? Мне бы приодеться во что-нибудь незаметное.
– Да бери, не жалко! – отвечает он. – Есть всё!
– И вши тоже?
– Что? Не-не, вшей нет!
– Так я тебе и поверила!
– Нет, нет – чистая одёжа, чистая. Бери, родимая, не бойся! А ежели заведутся – то ты натрись чесночком или луком, а можно смешать с песком и до красноты, чтоб шкура аж горела – тоже помогает, а еще высуши назём и чтобы чуток на огне подержать – это средство…
– Что такое назём?
– Навоз, солома.
– Ух ты!
– А как же!
– Да ты прямо доктор Айболит.
– Кто?
– Никто. Спасибо, говорю, – благодарю его.
– Да что там! – отвечает он. – Своим ничего не жалко.
«Своим? – опешиваю я. – Это что же, я уже и нищебродка?
