в его размерах, в размахе крыльев, в перьях на груди, вылинявших на солнце сквозь стекло. В проплешинах от моли и каплях жира, похожих на волдыри. И еще одно воспоминание. Когда Конни рассказали, что лебеди живут парой всю жизнь (кто ей мог такое рассказать?), она плакала: ей сделалось физически плохо при мысли, что, может быть, подруга лебедя, ставшего чучелом, сейчас повсюду ищет и не находит своего потерянного возлюбленного.
Она ждала, не вспомнится ли что-то еще, но воспоминание уже угасало. Кажется, тот лебедь так и не перебрался в Блэкторн-хаус вместе с другими музейными экспонатами. Ее детский образ вновь растаял, сделался невидимым, растворился в тени.
Канувшие дни…
Ее жизнь разделилась на две части. До и после несчастного случая. Сохранились похожие на сон воспоминания о долгих, смутных неделях, когда она то засыпала, то просыпалась, и мягкая ласковая рука гладила ее лоб. Воздух горячий, все окна открыты. Ее темные волосы острижены и колются. На голове с правой стороны шрам…
Когда она выздоровела, прошлого для нее уже не было. Первые двенадцать лет жизни стерлись из памяти почти полностью. И люди тоже. Свою мать Конни никогда не знала – та умерла при родах, – но помнила, что кто-то ее любил. Женский голос, ласковые мягкие руки убирают волосы с ее лица… Но кто это был? Тетя, бабушка? Няня? В доме не было никаких следов того, что в нем когда-то жили другие родственники. Только Гиффорд.
Время от времени в памяти мелькала еще какая-то девушка. Кузина? Подруга? Лет на восемь-девять старше Конни, но от нее оставалось впечатление юности и живости. Девушка, полная любви к жизни, не желающая сковывать себя ни традициями, ни приличиями, ни ограничениями.
Вначале Конни пыталась расспрашивать, пыталась собрать обрывочные воспоминания воедино, надеялась, что память вернется со временем. У нее было столько вопросов, на которые отец не мог (или не хотел) ответить! Гиффорд утверждал, что врачи рекомендовали ей не пытаться вспомнить, не принуждать себя, что однажды память пробудится сама собой. И хотя физически Конни уже окрепла, она все еще страдала легкими приступами помутнения рассудка. Любое напряжение или расстройство могло вызвать такой приступ – иногда он длился всего минуту-две, а иногда и по полчаса.
Вот почему отец не хотел рассказывать ей ни о чем, кроме самого несчастного случая. Да и тут ограничивался лишь голыми фактами.
Весна 1902 года. Апрель. Гиффорд работал в музее допоздна. Конни проснулась от кошмарного сна и, ища утешения, вышла из своей спальни, и отправилась на поиски отца. В темноте она запнулась и упала с самого верха деревянной лестницы на каменный пол, ударившись головой. Она выжила только благодаря экстренной помощи врача.
С этого момента рассказ отца становился еще более туманным.
Гиффорд продал музей, они уехали и в конце концов обосновались в Фишборне. Гиффорд не хотел ежедневных напоминаний о том, что его дочь была на волосок от смерти, и не хотел огорчать ее. Кроме того, морской воздух, тишина и покой на болотах должны были пойти ей на пользу.
Канувшие дни. Исчезнувшие, словно их и не было.
А теперь?
Конни ни в чем не была уверена, но ей казалось, что проблески вновь обретаемых воспоминаний становятся все отчетливее и чаще. А те минуты, когда время словно останавливается и ее затягивает в черное забытье, все реже.
Правда ли это? И хочется ли ей, чтобы это была правда?
* * *
Конни следила глазами за лебедями, пока те не опустились на землю в саду Старого парка, где гнездилось уже пар шестьдесят, если не больше.
И все птицы в небесах
Горько плакали о ней,
Слыша колокольный звон
Над малиновкой моей.
Солнце уходило за дуб, и терраса погружалась в тень, а дитя-призрак все не уходило, все чего-то ждало на краешке памяти. Девочка…
Девочка с желтой лентой в волосах.
Реомюр получал птиц со всего мира, заспиртованных согласно выданным им самим инструкциям; сам он лишь вынимал их из раствора и вводил два конца железной проволоки в тело у задней части бедер. Затем он приматывал проволоку к когтям, оставляя концы, служащие для крепления к небольшой дощечке. Вместо глаз он вставлял две черные стеклянные бусины. Это он и называл чучелом птицы.
Миссис Р. Ли. Таксидермия, или Искусство сбора, подготовки и монтажа образцов естественной истории. Лонгман и Ко. Лондон, Патерностер-Роу, 1820.
Я слежу за тобой.
Думаю, ты это чувствуешь. Где-то в глубине души и сознания. Где-то под теми мыслями, которые ты считаешь утраченными, ты все знаешь и помнишь. Память вообще изменчивый, неверный и лживый друг. То, что нам выгодно, мы бережно храним, а остальное зарываем поглубже. Так мы заботимся о своей безопасности. Так помогаем себе выжить в этом загнивающем, разлагающемся мире.
Кровь порождает кровь.
Время расплаты близится с каждым восходом и закатом. Но причиной их гибели станут их собственные дела, не мои. Им был предложен шанс. Они отказались. Хотя я хорошо представляю себе, какую боль вызовут эти откровения, но все же утешаюсь тем, что ты прочтешь эти слова и узнаешь правду. Ты поймешь.
Итак, что можно утверждать бесспорно?
То, что весна тысяча девятьсот двенадцатого года была самой дождливой за всю историю наблюдений. Что листья на конском каштане распустились поздно. Что вода поднималась все выше и выше – и все еще поднимается.
И птицы. Белые, серые, черные. Перья – чернильно-голубые, фиолетовые, с зеленым отливом. Стрекот, карканье и угрожающие крики галки, сороки, грача и ворона. Все те годы, что меня не было здесь, они слышались мне во сне – эти крики с деревьев.
Я слежу за тобой.
Итак, здесь я буду записывать свои показания. Черные слова на кремовой бумаге. Это не история мести, хотя именно так ее и прочтут. Что ж, пускай.
Но нет, это не история мести.
Это история торжества правосудия.
Глава 4. Старая соляная мельница. Фишборн-Крик
Доктор Джон Вулстон стоял в крошечной комнатке на чердаке старой соляной мельницы посреди Фишборн-Крик и смотрел на берег, на Блэкторн-хаус.
– Гиффорда не видно?
Джозеф покачал головой:
– Нет.
Вулстон нетерпеливым жестом указал на бинокль.
– Что тут можно увидеть, – раздраженно проговорил он, протирая его носовым платком. – Линзы все грязные.
Он положил кремовый конверт, который дал ему Джозеф, на стул, снял очки и поднес бинокль к глазам. Регулировал фокус, пока не увидел перед собой Блэкторн-хаус. Дом располагался на довольно солидном
