То-то смеху было.
Зачем тебе учиться в обычной школе? — спрашивала Ави пять лет назад, когда нашу старую школу «для одарённых» расформировали. — Разве ты не хочешь закончить элитный лицей, поступить в МГУ?..
— Не хочу, — сказала я. — Надо быть ближе к народу, дорогая мамочка, и вообще: в обычной школе энергофон ниже, у меня уши не так чешутся.
Идею неожиданно поддержал Алекс.
«Там её никто не будет искать» — сказал он. И Ави согласилась без звука: больше всего на свете она боится, что меня опять украдут.
Зря. Не знаю, как объяснить, но теперь меня очень сложно украсть. Практически — невозможно. Я ведь всё наперёд вижу: кто что задумал, и так далее. Так что, замучаются красть. Такие дела.
— Кукушкина!..
Генька пнул меня по щиколотке, под партой.
— Да? — оказалось, урок идёт на всю катушку, Истеричка терзает народ по прошлой теме, а я так задумалась, что прозевала.
— Я спросила, Кукушкина, что ты знаешь о поэтах Серебряного века?
— Это смотря о каких, — заметила я осторожно.
Класс грохнул. Хотя ничего смешного я в виду не имела: о Владимире, например, я знаю, что у него новая девушка — Чумарь проболтался. Но почему-то мне кажется, что Истеричке этого сообщать не надо. Не оценит.
— Об Александре Блоке, — предложила Истеричка. — Когда он умер? Что написал?
— Ну, о том, что он умер, ничего сказать не могу… — это была правда. Сама я его не видела, но Сашхен недавно хвастался, что тот приходил в РИП и изволил напиться до розовых слоников, в компании с ним и Алексом.
— Хотя бы стихотворение какое-нибудь знаешь? — голос истерички звучал снисходительно и терпеливо.
Она искренне полагала, что унижать учеников — это очень педагогично.
— Девушка пела в церковном хоре, — уверенно сообщила я.
Класс, предвидя нечто интересное, замолчал.
О всех усталых в чужом краю,
О всех кораблях, ушедших в море,
О всех, забывших радость свою…
Истеричка остолбенела. Я её понимаю: привыкла, что дальше улицы, фонаря и аптеки познания одноклассников не идут.
А я всё говорила:
И голос был сладок, и луч был тонок,
И только высоко, у царских врат,
Причастный тайнам — плакал ребёнок.
О том, что никто не придёт назад.
Когда стихотворение закончилось, Истеричка сглотнула ком. Глаза у неё были на мокром месте, губы слегка дрожали.
Проняло, — с удовлетворением подумала я. Будет знать, как не в своё дело лезть.
— Этого стихотворения нет в школьной программе, — наконец пролепетала Истеричка. — Оно для тебя слишком взрослое.
И вот тут у меня планка и упала…
— А кто-то дал вам право судить, кто достаточно взрослый, а кто нет?
— Да что ты в этом понимаешь, соплячка! — лицо её пошло красными пятнами. — Да чтобы читать такие стихи, нужно прожить целую жизнь, нужно потерять что-то, испытать разочарование…
— Людмила Вельяминовна, — сказала я с расстановкой. — Вот прямо сейчас я испытываю ОЧЕНЬ ГЛУБОКОЕ РАЗОЧАРОВАНИЕ. От вашего инфантилизма и неспособности понять, где вы ошиблись.
Истеричка задохнулась. Прижала руку к кружавчикам на груди, а потом как завизжит:
— Кукушкина! Немедленно к директору!
В общем, от уроков меня освободили…
Истеричка пожаловалась директору, что я её не уважаю, что пренебрегаю школьной программой, которую лично она, Истеричка, составляла, и самое главное: я, как ребёнок, не имею никакого права обвинять её в незнании детской психологии…
Господи прости, считать учеников девятого класса детьми — это уже слабоумие, честное слово.
Директор вздохнул и тоже закатил глаза.
Я его понимаю: намучился он с этой Истеричкой, почти также, как и я… Старый и мудрый Антон Палыч прекрасно понимал, что пока у Истерички своя «программа», которую в неё вбили в пединституте, разговаривать с ней бесполезно. Вот поработает в школе лет десять — пятнадцать, тогда и увидим.
Мягко улыбнувшись, директор проводил Истеричку к двери, а меня угостил чаем с сушками. А потом написал увольнительную до конца дня.
Я рассудила, что это оно и к лучшему. Пускай учителя отдохнут на свободе. Им от меня и так достаётся.
Выкатившись из школы, я почувствовала себя свободной, как мыш в полёте. Но ненадолго: до вечера далеко, а Сашхен, в арсенале, ждёт меня именно вечером. Домой нельзя: Ави сегодня дома, пишет какой-то доклад, и если я ввалюсь раньше срока, будет температурить.
Так что радовалась я от силы, минуты две. А потом задумалась: как убить время до вечера?
Хотя… всегда можно пойти в РИП. Поспать у неё в подсобке, на диванчике, а потом пообедать чипсами и пепси-колой. А чего?.. Очень калорийно, между прочим. А моему растущему организму любая калория на пользу.
И я уже направила стопы в сторону «Покойся с Миром», но вспомнила о жалобах Геньки на стук и задумалась.
Генька, или Герман Селёдкин — мой друг.
Вообще-то в этой новой школе с друзьями у меня было не айс. Девчонки кучковались отдельно: модные кофточки, модные диеты, модные тиктокеры…
В прошлом году они все, поголовно, были влюблены в какого-то Тёму Барабанова, в этом — в Гарика Сучкова, сутками залипали на его рилсах, ставили лайки и дружно визжали, когда он им отвечал… Хотя слепому ёжику понятно, что отвечает не сам Гарик, а специально настроенный бот — мне это Мишка ещё сто лет назад рассказывал.
Короче, мне с ними было неинтересно.
Но и пацаны были так себе — бегали за этими дурами и тоже в телефонах залипали…
А ещё говорили, что от меня псиной воняет.
На самом деле это была не псина, просто в тот раз мы охотились на анчуток в старом бомбоубежище и помыться перед школой я не успела… А Рамзес всегда хорошо пахнет, если вы понимаете, о чём я.
С Генькой мы тоже не сразу подружились, но как-то за мной в школу пришел Рамзес…
Генька — собачник. Он страстно мечтает завести собаку, желательно — кавказскую овчарку, и даже хвастал, что отец обещал подарить ему щенка… Ага, догонит — и ещё раз подарит. Когда появится.
Жалко мне его: такой большой, а в сказки верит.
Но всё равно: раз Генька мой друг, надо бы проверить, кто у него там стучит.
Вообще-то, это в
