прогорклым воздухом. Ближе к дверце, отгороженные от узников толстой железной решёткой, на откидных сиденьях похохатывали да поплёвывали на пол весёлые мордатые конвоиры: чё, мол, контра, допрыгались, теперя мы из вас, как из перинов, душонки-то ваши и вытряхнем, ужо и пожалеете, зачем мамка вас на свет родила. Хи-ха-ха! Вдруг, в самый разгар веселья, машину так резко дёрнуло, что вертухаи попадали на заплёванный пол. Автомобиль, фыркнув, замер. Грязно матерясь, охранники распахнули дверцу настежь, узнать, что случилось. Щёлкнули выстрелы – и оба конвоира мешками плюхнулись наземь. А в дверном проёме показались вихрастые головы Ивашки Егорова и Стёпки Раскатова.
– Всё, мужики, отсиделись. Ивашка, пошукай на поясах у этих ключи от решетки. Во, добро? Но вы покуль, земляки, держитесь крепче друг за дружку. Уходим! Там ваш, бергальский, за баранкой. Подрядился за четвертной. Сказывал, мигом домчит до леса, а там уж кто куда.
На горе визгливо завыла сирена. Из отворенных ворот тюрьмы выбегали, паля из винтовок, охранники, с вышек тоже раздавались ружейные хлопки. Но автозак уже развернулся и катился вниз, лихо набирая скорость. У изножья горы дорога раздваивалась: налево – в нижний городок с администрацией, рудничной управой и рынком, направо – к Паньшинскому ущелью; по второй и помчал, подскакивая на колдобинах и ухабах, грузовик.
Минут через двадцать туда же устремились два уже знакомых читателю автомобиля с открытым верхом, набитые вооруженными людьми в гимнастёрках и кожанках. Однако в трёх километрах от этой развилки, на опушке пихтача, их ждал лишь пустой автозак с раскрытыми дверями. Именно в этом месте ущелье распадалось на пять лесистых логов, извилисто и круто уходящих, как бы обнимая его, к Синюшонковскому белку. По какому из логов ушли беглецы, определить было невозможно – таёжники умеют прятать свои следы.
Сеноставка – пищуха, прозванная так за свой пронзительный заячий писк, мелькнув тёмно-жёлтым ворсом по зелёному, чешуйчатому мшанику, юркнула в нору под слоистой плиткой и там, в потёмках, притаилась, настороженно высматривая бусинками серых глаз, что же здесь, на пологих россыпях, намереваются делать эти двуногие, бородатые и огромные существа.
– Октябрь будет в дожжах, а то и снежка подсыпит, вишь, каменный-то заяц разбросил сено на зиму сушить под скалами, а не, как всегда, – на солнышке. – Степан Раскатов указал мужикам на крохотные копёшки в нишах и под скалистыми навесами. И вновь возвращаясь к говоренному перед этим, закончил: – Коль порешили вы с нами в тайгу, то и держитесь наших правил: слушать, не пререкаясь, старшого, не отлынивать от работ, в дела нашей веры не суваться. Не вешайте носа – обвыкнете. А теперь – в путь. Нонче до ночи надобно хребет пройти, да своих по посельям собрать, покуль нехристи эти в кожанках не нагрянули.
– Верно, Стёпушка, баишь, идтить, поспевать надоть. – Меркул Калистратыч, как и сидящий рядышком на листвяжном корневище Семён Перфильич, были взяты чекистами, когда они едва поскидали под прилавки кули с кедровым орехом и принялись торговаться с обступившими их покупателями. – Убегать будем, больно люта нова власть, да и людишек ихних, двух конвоиров и шофёра, ребята постреляли. Теперь карателей нагонят по наши души.
– Дозволь, Меркул Калистратыч, я напоследок ишо спытаю мужиков, – Семен Перфильич встал и обернулся к сидящим на мшелых плитах бергалам: – Ежели кто сумлевается, пущай отходит в сторонку здесь же, как давеча убёг шофёр, опосля от себя не пустим, посколь все наши укромины вам будут ведомы. Бережёного Бог бережёт. Опять же, семьи у вас в Таловском оставлены. А вам без опаски покуль их не известить. Думайте, братцы, крепко мозгуйте. Силком никого не принуждаем.
– Да нас теперь там пытка иль пуля ждёт. Семьям как помочь, коль у власти штыки и пулемёты, а у нас голы руки? – вразнобой негромко прошелестели тоже вставшие с земли бергалы.
– А я, однако, вернусь в город, – сказал, как только стихли голоса, лобастый, с крупными заскорузлыми ладонями мужик. – В лесу я непривычен, от роду степняк. Баба с дочкой и двумя сынами за Иртышем в Семипалатном у родни, а я на рудники к вам подался денег заработать, дом надумали ставить. Ума не дам, как всё обернулось, видать, спутали меня с кем другим, я ить и месяца нет как в Таловском. Проберусь за документами, я у старушки одной комнатку снял, там они под матрасом схоронены, и сразу подамся с города куда глаза глядят. Я ить тоже деревенский. Рождественка наша под Павлодаром теперича обезлюдела. Ушли мы всем колхозом, в одну ночь. Дай Бог здоровья председателю нашему Кузьме Лукичу, он посмотрел-поглядел, как раскулачивают мужика в округе, зорят крестьянские гнёзда, а людей на север, в Нарым али еще куда, гонют помирать, так и удумал спасти своих сельчан, а деревня-то наша не мала – восемьдесят дворов! Выдал без огласки всем паспорта, коих у нас, колхозников, по сталинскому закону не имелось в наличии, и вот бы утром быть уполномоченным с чоновцами, а мы аккурат в канун ихнего прибытия разбежались в разные стороны. С документами-то нам хоть куда можно. Скрозь заградительные отряды, что на всех дорогах ловили беглецов из колхозов, врозь, кто по одиночке, кто с бабой да ребятишками, комар носа не подточит, как прошли. И сам председатель тоже. Вот мужик! Низкий поклон ему! Такая, братцы, моя история. Всё обсказал. Прощевайте, люди добрые, пошёл я.
– Дорогу-то обратно из лесу сыщешь, абы не заплутал?
– Примечал я то сушину, то скалу торчащую. Однако из лесу выходить, где заходили, мне не резон. Авось Чека засаду оставили на той опушке-то?! Я дойду до ключа и сверну на восток, откуль мы примчались, и по ельнику под горой выйду к повороту реки, а там уж – я приметил – хибарки окраины.
– Верно и ловко смекаешь, а сам баишь, чё, дескать, в тайге непривычен, – скупо похвалил беглого колхозника Степан. – Прощевай, земляк. Пора и нам, а то ишь, заболтались. Поди, и свидимся ишо.
Через минуту россыпи опустели. Из норы, настороженно пошевеливая редкими усиками, выбралась и уселась столбиком, поджав передние когтистые лапки к мохнатой груди, сеноставка и несколько раз подряд призывно пропищала. Но никто из сородичей не откликнулся, не поддержал, и зверёк, фыркнув напоследок, опять нырнул в свою пещерку.
Первый секретарь губернского комитета партии Исхак Филиппович Лысощёкин поправил пенсне на крючковатом носу, с большими волосистыми, нервно раздувающимися ноздрями, и вперил свои холодные совиные глазки в Василия Ширяева и Никифора Грушакова, что вытянулись перед ним в такую струнку: задень – зазвенят.
– Мо-алчать! В лагэхную пыль
