Мариной. Он – подполковник милиции, а она – следователь прокуратуры. Во смех! Но самое смешное заключалось в том, что за пустым шкафом в пустой комнате была дверь, а за ней – еще комната, от пола до потолка забитая нашим барахлом и скарбом! Это уже не просто смех, это – радость, праздник; как будто мы вдруг клад нашли. Да еще – пальто. Новое, модное, любимое. Мое пальто – это мое пальто! Это вам не «моекиномоекино»…
Из двух других краж (ограблений?) никаких выгод никто из нас не извлек. И не удивительно. Олимпийским летом, когда дочка Аня хватала гадючку за хвост, на нашу пустую, запущенную квартиру покусился человек. Человек с друзьями и спичками. До того и после того против нас злоумышляло государство. А государству человеческое – чуждо, оно для него как бы ничто. Поясняю мысль примерами из жизни, конечно снова моей личной.
1. Месяца за два перед той же Олимпиадой Теплый Стан взорвался. Случилось то, о чем в начале семидесятых предупреждал нас прозорливый геолог дядя Миша. Громадные преди междомовые пространства, которые, как нам говорили, «железно защищены генпланом» – не выдержали новочиновничьего натиска. И пустоватый, но уже освоенный и обжитый – нами! – мир был взорван. Вернее, взломан. Быстро, ударными темпами, стали строиться двадцатиэтажные башни – прямо под окнами, в пятнадцати метрах от нашего дома! Жильцы-кооператоры пробовали даже судиться: мол, когда мы покупали эти квартиры, здесь было все не так, и солнце щедро лилось в окна.
Но кража солнца – вещь неподсудная, медведя-богатыря (по К. Чуковскому) в нашем подъезде не нашлось, и жадный крокодил продолжал сжирать кусок за куском, метр за метром спланированное «под будущее» и за десять лет обзелененное, обихоженное, обгулянное первопоселенцами пространство. Взламывался асфальт, разрывалась земля, сдирался дерн, вырубались «лишние» деревья и кусты. На месте полянок и хоккейных «коробок» вырастали приземистые кубы подстанций, прокладывались новые коммуникации… Вновь на месяцы – месиво глины, мостки, канавы и лужи. И ударные темпы били по ушам день и ночь, день и ночь. Рычал бульдозер, шипела сварка, гудели краны… а летом жарко! Но окно открыть было уже нельзя: шум страшный и свет прожекторов. Украли – солнце, простор, тишину и покой. Вот почему я так рвался домой: туда, туда, на Погодинку!
2. А это случилось уже после кражи с пальто, где-то сразу после чернобыльской катастрофы.
Стоит статуя.
Раздался свист…
Все, вероятно, помнят, что произошло дальше. Напоминать не надо. А вот о свисте пару слов, пожалуй, сказать можно.
Лавровый лист в Москве не был дефицитом даже в годы талонно-бестоварного мэрства Г. X. Попова. Свист исчез из звукового быта столицы где-то в начале 80-х.
Когда-то свист был одним из характернейших, стержневых звуков дворовой жизни. Самозабвенно, артистично свистали с высоты голубятники. А внизу – свистом оповещали друг друга об опасности, вызывали приятеля из дому, устанавливали первый контакт, выражали удивление, презрение, зависть… Конечно, это был язык, отчасти детский, ребячий, отчасти позаимствованный у тех, кто привык, должен был изъясняться быстро, четко, но держа язык за зубами, без слов. Воры, шпана и связанные с ними по долгу службы милиционеры служили образцом – в кино и в жизни. К древним фольклорным свистовым кодам, тем более к языкам свиста у пастухов и горцев все это, по-моему, не имело никакого отношения. Вот разве что к Канарским островам… Нет, не к гуанчам, великолепным мастерам свистового общения-разговора, когда-то населявшим эти блаженные острова. Гуанчей начал истреблять еще славный нормандский рыцарь Жан де Бетанкур (1339–1425) – чтоб не мешали цивилизованным европейцам осваивать новые земли, побыстрее приобщались к вере Христовой и… поменьше свистели. Скоро гуанчи умолкли. Навсегда. Остались только птички канарейки. Вот этих-то птичек, без умолку свиставших в клетках на подоконниках, я и имел в виду. Вообще птичьего свисту-щебету было много, он был слышен и составлял необходимый элемент звуковой картины двора и города. Но человек свистал гораздо мощнее! О низовом ребячьем свисте я говорил. О верховых руладах голубятников – тоже. А еще был художественный свист на пластинках, свист постоянно использовался как характерный, ничем не заменимый (вплоть до эпохи синтезаторов) тембр. Обычной для многих исполнителей самодеятельной авторской песни была манера отыгрышей со свистом. Сейчас популярные мелодии «па-па-кивают»: закрыв глаза, скорчив гримасу экстаза, отшлепывают губами ритм, что-то шипя, визжа или рыча при этом. Раньше их прежде всего легко насвистывали, а потом, если попросят или самому захочется, – пели. С улыбкой и всегда с открытыми глазами.
Но был в те послевоенные годы и массовый свист, так сказать, свист миллионов. Или – свист стадионов. Свист болельщиков волейбола, баскетбола, русского и канадского хоккея. Пальма первенства и здесь, в свисте, принадлежала футболу. Тогда не было еще фанатских «речевок», хорового скандирования нерецензированных стихов и лозунгов, призывы «давить хохлов», «руби его!» и пр. даже не зрели в юных сердцах, поскольку их обладатели появились на свет много позже, на рубеже 60–70-х. Был только крик, свист и ритуальные требования принесения жертвы: «Судью на мыло!» Форвардам кричали при промахе «мазила», при попадании: «А-а-а-а… го-о-о-ол!» Никаких «козлов», «блинов» – само собой. Но закончу o свисте. В хоровом стадионном оре выделялся один, вполне ораториальный, симфонический даже мотив: противоборство свистка и свиста, судьи и трибун. Судейский свисток – это голос самой игры, в принципе безгласной. Но свистит-то в свисток судья! В некоторых болельщицких репликах, популярных и сегодня, отражено раздельное восприятие свистка и судьи. Например: «Ты что, свисток проглотил?» означает обвинение в злонамеренном уклонении от выполнения своих обязанностей (судья, не желая вмешиваться, злобно заглатывает взывающий к справедливости свисток). Обычно же каждую ошибку судьи, реальную или мнимую, сопровождает оглушительный свист и вразнобой произносимые обидные фразы, после чего следует хоровое «судью на мыло!». Свистом провожают неудачников (плохо игравших замененных игроков, не оправдавшую надежды команду), симулянтов, а также «тянущих резину» (убивающих время, играющих на ничью, «ходящих пешком» и т. д.).
Футбол нашего детства был и великой школой свиста. Мощный свист заполненного стадиона имел в звуковой среде города лишь одного соперника – фабрично-заводской гудок. Впрочем, скорее это был пожилой родственник, заслуженный пенсионер, вместе со свистками маневровых паровозиков все реже появлявшийся на людях… А потом пришла пора исчезнуть: дворам, голубям, художественным свистунам. Свиста стало меньше. Но главное: его перестали слышать! Не слышно свисту городского, не стало больше тишины. А стал – шум. А свист истончился вследствие изменения быта настолько, что стал незаметен, неощутим в звуковой атмосфере города – ни в непрерывно усиливавшемся шуме, ни в редкой,
