требующей особого настроя души тишине. И тогда я купил снегиря.
И был свист чудный – низкий, тихий, печальный… Всегда, в любое время года, он жил в нашей квартире. Вместе с музыкой, с Моцартом, с гитарой, на которой быстро научилась играть Аня, с телевизором, пластинками, звучавшими еще в 80-е застольными общими песнями. Тихий свист красногрудого, в угольно-черной шапке и фраке с пепельно-серой подпушкой, снегиря.
Случались, конечно, и катастрофы. Дорхимзавод, раскинувшийся на другой стороне реки (это его трубы постепенно росли рогами V – «победы прогресса» над храмом!) периодически, нечасто, но всегда внезапно, накрывал всю округу вместе с Новодевичьим монастырем, Лужниками и Киевским вокзалом пыльным мешком чудовищного шума (ревсвистшип огромной силы). Все столбенело, потом вздрагивало, начинало оглядываться, мозги закипали, голову начинало распирать, рвались с губ все более горячие слова, хотелось бежать куда-то, разнести кого-то – и вдруг все разом обрывалось. Пораженные наглядностью сравнения, вы наслаждались тишиной, не замечая, что она вовсе не тиха и постоянных уличных и домашних шумов не стало меньше – и слышали свист снегиря, такой жалобный, такой одинокий! Оттаяв, отмякнув, подобрев, вы расслаблялись – и получали еще один пинок на прощанье: завод пускал последний фонтан шума и, как кит, погружался в глубины своих производственных задач. Умиление покидало вас, вы трезвели, возвращались к делам и прежним мыслям. Но снегирь свистел так же печально и так же прекрасно…
И вдруг – что-то хрустнуло. Теперь я знаю, что просто кто-то властный, но глупый, какой-то конь в пальто изменил «схему движения грузового транспорта в центре г. Москвы». И это был наш шумовой Чернобыль. И место, и местность оказались враз зараженными. Начался процесс распада, цепная реакция внутри локальной звуковой среды. Необратимые изменения происходили и со слухом, психикой живших тут людей. Знакомая картина «дома», «малого города», округи стала линять, коробиться, жухнуть, желтеть, сереть, чернеть… А тут еще горбачевская «перестройка», антиалкогольная кампания, очереди за всем, война в Карабахе… пошло, поехало, поползло, похилилось, пошатнулось, поплыло. Маленькое уличное ограбление (сорвали с переулка тишину, как с головы шапку) на фоне общего расстройства жизни государства… Да тьфу на него! И зачем это вспоминать, тем более расписывать в таких подробностях?
Затем что: скрупулюс. Мой, личный скрупулюс, камешек в ботинке, соринка в глазу, заноза в сердце.
Вновь и вновь напоминая о важнейшем и, на мой взгляд, единственном принципе исторического исследования звуковой среды как взаимодействия непрерывно меняющейся в городе реальной (физической) акустической обстановки и человека, приспосабливающегося к ней, освающего и изменяющего ее, «человека шумящего», творящего музыку, созидающего тишину, – я обнаружил вдруг чудесное высказывание М. М. Пришвина, относящееся к самому раннему периоду его творчества. «Сколько лежит огромных томов путешествий, в которых девяносто девять страниц посвящается описанию фактов и одна только страница своего личного отношения к фактам; теперь все девяносто девять страниц устарели, и их невозможно читать, а одна своя страница осталась, и через сто лет мы берем ее в хрестоматию».[193] Несомненно, это относится не только к писателю, художнику, но вообще к непосредственному переживанию истории, которое для множества людей составляет неиссякаемый источник радости, даже счастья. И тут мне, как и Пришвину в конце его рассказа «Охота за счастьем», трудно удержаться от желания процитировать слова Льва Николаевича Толстого – о счастье:
«Человек обязан быть счастлив. Если он несчастлив, то он виноват. И обязан до тех пор хлопотать над собой, пока не устранит этого неудобства или недоразумения. Неудобство главное в том, что если человек несчастлив, то не оберешься неразрешимых вопросов: и зачем я на свете? и зачем весь мир? и т. п. А если счастлив, то покорно благодарю, и вам того желаю».
Тогда, в конце 80-х, я бежал от этой зудящей боли на Арбат, в оазис живых звуков возрождавшейся на глазах уличной культуры народной «низовой» традиции. Теперь бежать некуда – и я исполняю свой двойной долг свидетеля и летописца истории звукоэкологических преступлений в России XX века.
Нападение с целью ограбления посредством росчерка чиновного пера произошло на заре «перестройки». Изменилась схема движения, тяжелые грузовики, трейлеры, тягачи с платформами для железобетонных изделий поползли в горку по узкому ущелистому Труженникову переулку. Естественно, на форсаже, газуя, пуская струи и клубы ядовитых газов и дымов во все стороны – и вверх, прямо в форточки обитателей дома Ливерса. Процесс пошел.
Первыми улетели птицы – снегири и свиристели, до того частенько появлявшиеся небольшими стайками на здешних тополях и вязах. Зато расплодилось бессчетно воронье, и в короткий срок «ворона многогадящая» оккупировала все мало-мальски пригодные для гнезд (черных, безобразных) развилки ветвей деревьев переулка, палисада «Каучука» и думского сквера. Загрустили и мои, домашние снегири, словно предчувствуя свой печальный и близкий конец… Они умерли в 88-м, не выдержав постоянного давления заоконного транспортного шума и чада. В доме наступила эра кошек, и тихий свист покинул нас. Прежняя, нами созданная и прожитая, тишина умерла. Умерла и прежняя музыка, скромная семейная культура музицирования, застольного пения, слушания виниловых дисков с записями классики и классической эстрады…
Причина проста: музыке стало не в чем длиться-тянуться. Время, в котором она могла быть расслышанной, сократилось настолько, что возможными для исполнения и восприятия оказались только очень краткие, не более 30 секунд, фразы. После этого наезжала очередная газующая в гору махина – и точка. Мелодия (не говоря уж о симфониях и пр.) кромсалась резаком шума, как колбаса. Или как шея безобразного дракона под церетелиевской стелой на Поклонной горе. Но сначала к нам приполз не этот, не бронзовый, а золотой змей. В первом этаже клуба впавшего в предбанкротное состояние завода «Каучук» ушлые китайцы открыли ночной ресторан «Золотой дракон»!
Дракон, само собой, быстро отравил атмосферу вокруг своего логова. Во-первых, он «задышал» всеми чадными ароматами экзотической китайской кухни. Мощный вентилятор, мотор которого был вынесен в палисадник, выходящий на Плющиху, денно и нощно гнал волны запахов. Тот же мотор стал новым и, главное, непрерывно работающим источником низкочастотных вибраций. С пяти утра до полуночи драконово зловоние и дрожь смешивались с грохочуще-чадящим потоком автотранспорта. Ночью о нем напоминала вибрация – и шум авто гуляющих до утра «новых русских». Шоферы хлопали дверьми, слушали музыку – в дополнение к той, что доносилась из чрева ресторана, травили анекдоты, разговаривали с охраной… Словом, ночная жизнь в «Каучуке», напротив ободранного, медленно ремонтируемого храма Михаила Архангела, била ключом.
А Георгий-Победоносец с мозаики больничного здания на Пироговке никак не мог пробиться на помощь Михаилу сквозь черный вороний грай поверх заросшего, запаршивевшего, загаженного собаками сквера…
А
