обернулся: никакого храма на склоне было, как и десять минут назад, когда я тщательно разглядывал его. Отражение тоже исчезло, стоило мне потерять концентрацию.
Барьер? Как в хранилище?
Я поднялся, подошел к тому месту, где должна была начинаться лестница. Дотронулся до скалы. Пальцы ощутили шершавый камень. Вниз с шелестом осыпалась крошка. Иллюзия воздействовала и на зрение, и на слух, и на осязание. Подозреваю, лизни я ее, ощутил бы вкус камня и песка.
Мгновение поколебавшись, я призвал старшую печать.
Лозы вгрызлись в камень, пробиваясь сквозь кость земли, кроша ее, стирая в пыль. Скала поддавалась… и одновременно оставалась по-прежнему незыблема, будто ползущие внутри корни являлись плодом моего воображения. Глупо, наверно, было ожидать, что проникнуть в обитель, где Дом Лозы запер наших мастеров, окажется просто.
«Я кровь от крови земли, плоть от ее плоти. Я свет, и свет — воплощение моей воли!»
Десяток печатей легли одна на другую.
И ничего не изменилось.
Недостаточно⁈
Я вытряхнул из кошеля оставшиеся кристаллы фохата. Объединить техники двух Домов? Я проделывал подобное с младшими печатями и несколько раз со средними. Но ударить в полную силу одновременно старшими печатями Лозы и Шипа — совсем другой разговор.
В памяти всплыло, что случилось с Вэем, когда он без подготовки проглотил кристалл изумрудного фохата. Я… Есть большая вероятность, что со мной произойдет то же самое, вот только мне никто не поможет.
Риск огромный, но иначе остается только позорно отступить.
Один за другим я проглотил последние два камешка.
А вкус у кристаллизованного фохата прежний — никакой.
Три удара сердца ничего не происходило, а затем под ребрами взорвался фейерверк. Инстинктивно я выплеснул огонь вовне, вкладывая в печати.
На миг пришло облегчение. И новый взрыв, к которому я был почти готов. Главное, поймать правильный ритм. Поверхность скалы пошла рябью. Получается? Еще раз! И еще! Чуть-чуть поднажать…
Фохат закончился. И тот заемный, из кристаллов, и другой, что давал окружающий мир — словно упал огромный камень и перекрыл поток, оставив сосущую голодную пустоту внутри и… барьер снаружи.
Бесполезно? В бессильной ярости я саданул кулаком по преграде. Барьер ставили мастера, чтобы защитить обитель от равных себе. И не ученику пытаться взломать его.
Бесполезно! Все оказалось бесполезно!
Камень в груди с каждой секундой давил все сильнее, мешая сделать вдох. По венам расползался лед. Во рту воцарился солено-медный вкус крови.
Ноги подкосились. Я сполз на траву.
Мир перед глазами гас.
Я погружался в туман. Тонул в серой хмари, где не было ни небес, ни земли, а лишь одно ничто. Звуки глохли. Чувства притуплялись, будто тоже растворялись в тумане.
Знакомое место. Я уже бывал здесь — в полусне, когда медитировал в сливовой роще.
Черноволосая тоже оказалась здесь. По ту сторону незримого барьера. Когда она заметила меня, на ее кукольном лице на миг проступило облегчение. И тут же тонкие брови нахмурились, а губы раздраженно сжались.
— Это ты позвала меня сюда? Ты… Фань Уцзю? [Один из двух служителей загробного царства, что приходят за душами мертвых].
Спросил и сам же усмехнулся своей глупости. Хотя, уверен, многие предпочли бы, чтобы в загробный мир их душу провожала юная красотка, а не угрюмый мужчина с темно-синей кожей и жуткими желтыми глазами. И уж точно Фань Уцзю не обзывает других баранами с помощью жестов.
Незнакомка, выплеснув раздражение, отступила — движение было столь изящным, что я невольно залюбовался. Девушка же взмахнула руками, заставляя сползти к локтям широкие рукава темно-сиреневого, почти черного шелкового ханьфу, сложила пальцы в фигуру. Еще в одну. А затем фигуры последовали с такой скоростью, что я едва успевал следить за ее руками.
Это ведь печати? Странные, вывернутые наизнанку, но печати!
Она тоже заклинательница?
Что бы незнакомка ни намеревалась сделать, у нее ничего не вышло. Она с досадой топнула. Отбросила с лица выбившуюся из прически длинную прядь. Надолго задумалась, кусая губу и смотря вдаль.
— Эй? Я могу тебе чем-то помочь?
Я нес чушь. Во-первых, судя по скорости и уверенности ее движений, та если еще не стала мастером, то была близка к этому. А во-вторых, я даже не слышал собственного голоса, а значит, не могла услышать и незнакомка.
Но заклинательница вдруг обернулась, заинтересованно посмотрела на меня, приблизилась. Положила ладонь на барьер. Тонкие длинные пальцы едва заметно подрагивали, словно тщась продавить разделявшую нас преграду.
Повинуясь наитию, я сделал то же самое. Пожалел, что наши руки не могут соприкоснуться. Глупость несусветная, если рассудить, ведь мы во сне — а здесь не должно быть ничего невозможного.
Барьер под ладонями треснул. Острые осколки впились в кожу, раня до крови. Боль была до того внезапной и реальной, что я очнулся…
Какой странный сон! Или это не просто сон?..
Я ошеломленно смотрел на свою ладонь, от которой по проявившемуся барьеру прожорливой плесенью расползалась тьма. Глянцевое пятно росло, словно капля масла, упавшая на поверхность воды, жадно съедая фохат. Черное, до того черное, что казалось ослепительнее солнечного света. Оно грозило поглотить все, до чего дотянется: барьер, скрывавшуюся за ним обитель, гору Тяньмэнь, Дома, Окраину… весь мир!
Я отдернул руку, отшатнулся.
И все закончилось.
Мир не канул в небытие. Гора все так же грозно возвышалась над озером. И даже барьер Лозы остался на месте, почти не тронутый. По светящейся салатовым стене прошла рябь, и она снова стала невидимой. Только напротив меня фрагментом другой картины, затесавшимся в мозаику этой реальности, начиналась высеченная в скале лестница.
Это я сделал? Что я вообще сделал⁈ И как?
Скверное дитя? Возможно, жители моей родной деревни были не так уж неправы в своих суевериях. Я с опаской посмотрел на собственную ладонь. Грязная, в мелких шрамах и свежих царапинах, затянувшихся черно-бурой коркой. Обычная.
Как бы то ни было, путь открыт. Нужно поспешить, пока барьер не восстановился.
Глава 25
Путь в тысячу ли начинается с первого шага. Дорога к Небу — с крошечной ступени. И еще одной. И еще. И… На очередную я обессиленно сел, переводя дух. Лестница вихляла по склону, пряталась за низкорослыми соснами и уступами, не позволяя оценить, идет ли кто-нибудь следом, насколько высоко мне удалось забраться и долго ли еще до конца.
Впрочем, какая разница? Все, что ни есть, мое.
Я прислонился разгоряченным лбом к камню, закрыл глаза. Стоило дать слабину, и накатила усталость, даже мысль сдвинуться с места вызывала протест. Три дня на горе