Нынче утром я встал без тринадцати вечность. Я как будто не спал. Я мертвецки устал. Я работал во сне, я верстал поперечность к жизнесмерти своей. Кто-то рядом листал большую книгу – в небо переплет – раскрытую как крылья белой птицы, и как перо – строка внутри страницы:
цель бега есть полет Я это знал с мальчишеского детства, когда летал как мячик через лужи: полет разбегом бешеным заслужен, но и полет – не цель, а только средство иного состояния души. (Как конопля, сырье простецкой каши – источник пресловутой анаши.) На тонком плане все поступки наши суть буквицы таинственного текста. Из той же книги далее:
цель бегства – кем быть И кто-то книгу поспешил закрыть, и чья-то тень с душой моей боролась. Вдруг тихо, близко-близко произнес невероятно нежный женский голос:
цель жизни – вопрос цель смерти – ответ С той стороны в глаза ударил свет, и я прозрел. Держа перо как шпагу пронзаю жизни черную бумагу.
Название «Профилактика смерти» появилось после того, как единожды осознал: все написанное, – кем бы, когда и с какой целью ни писалось, если только сохраняется, – превращается в разговор тех, кто уже перешел, с теми, кто еще не.
Пушкин: Нет, весь я не умру – душа в заветной лире / Мой прах переживет и тленья убежит…
Тленья убегает душа не только в заветных лирах. Остается и на безымянных глиняных табличках, в свитках, в письмах и записках, в историях болезни, в полицейских протоколах, в томах дел судебных, на скамейках и стенах с чьими-то надписями – душа, какая уж есть, выказываемая и своим отсутствием.
На кладбище, куда прихожу теперь часто, я с ними встречаюсь на свежезаброшенных захоронениях, ютящихся по краям, на отшибе, сбоку-припеку. На колышках, на убогих кривых табличках – инициалы, только инициалы. Как выпитые глаза, они вылезают из-под земли и смотрят – слепые, неузнаваемые и не узнающие. За ними там кто-то прячется. Там кому-то любви не хватило. И денег, само собой. А может быть, стыдно было или обиделись хоронившие за что-то неподобающее, совершенное тем, кого, уже недействительного, поместили сюда. Этот вот неизвестный М И, табличку которого обчирикивает воробей, был, может быть, одиноким повесившимся алкашом или аккуратной бездетной старушкой, а провожавшие сэкономили краску. Еще есть инициалы скамеечные, настенные, надревные и наскальные. Видел и выгравированные на асфальте, глубоко вдавленные ДБ и ПИ, а рядышком кто-то подсуетился и выдавил всем известное безымянное слово из трех букв, это тоже инициал – вселенский – успел вписаться в момент, пока застывала свежая черная масса земной брони. Всюду, всюду видны засохшие одинокие семена непроросших судеб, слышны всюду безмолвные их голоса: вот – это мы, жизни наши прошли незамеченно и как бы не состоялись, но это мы, вот мы, вот…
Тебя след простыл, да не весь. Твой текст – вот он: как и фотографию и видеозапись, как и твое живое лицо, его могут видеть или не видеть чьи-то глаза и понимать или не понимать чьи-то мозги. Какая-то твоя незримая часть, текстом выявленная и под текстом ощутимая тем, кто умеет ощущать, остается вовлеченной в текущий жизнепоток и продолжает твою жизнь без тебя, точней, без твоего тела.
