спросила дама, не дожидаясь окончания номера.
– Джейн Бут, мэм.
Дама резко хлопнула в ладоши, останавливая жалобно пищавших детей:
– Прошу, милая, спой эту песню одна. Я хочу услышать, как ты поешь.
От удовольствия щеки Джейн залились румянцем, а пальцы сами собой сжались в кулачки. Она не стала ждать, чтобы ей подыграли на дребезжавшем пианино, – без музыки ее голос звучал куда лучше, – и решила не петь дальше о том, чтобы Господь хранил короля. Эта песня ей нравилась, но в ней ее голос звучал не так красиво, как в других, а она сразу почувствовала, что знатная дама может ее спасти, если только она хорошо споет.
Она спела «Pie Jesu», гимн, который запомнила, когда слушала хор мальчиков в Вестминстерском соборе. Она не знала, что значат слова, не знала даже, правильно ли она их произносила. Она выучила мелодию и повторяла словно летевшие к небесам строки, чувствуя, что в них кроются сила и красота, и желая обладать и тем и другим.
Мадам Туссейнт слушала, сложив перед грудью ладони, а когда Джейн допела, просто пошла дальше и ничего больше не сказала. Снова зазвучало пианино, сироты продолжили петь, а Джейн наказали за то, что она прервала выступление. Но на следующий день за ней прибыл слуга от графа Уэртогского и сообщил директору приюта, что ей надлежит собрать вещи и уехать с ним. С тех пор она пела.
Она усвоила все, чему ее учили, затвердила все уроки, выполнила все задания. Овладела латынью и французским настолько, что начала думать на этих языках. Она стала… великой. Знаменитостью. Ее общества искали высокопоставленные чиновники и диктаторы. Восемнадцать лет подряд она лишь училась и пела. И у нее ничего не было за душой.
У нее имелся небольшой ридикюль с драгоценностями и наличностью, которую она старательно копила. Имелись наряды для выступлений и появления в обществе, в котором ей приходилось вращаться. Но ни дома, ни гордости за все, чего она сумела добиться, у нее не было.
И все же… она ничего не чувствовала.
Она слышала, как Ноубл подозвал Сандэнса и Вана, как заговорил о билетах на поезд и о том, что сам оплатит гастроли, когда «туча» пройдет. Они почти час говорили обо всем этом в кухне. В доме было пусто – доктор Ласо уже съехал, а Эмма и Огастес сажали в саду горох, морковку и другие овощи, которые Огастесу ни за что не попробовать. Джейн наблюдала за всем этим издалека, сидя в синей Эмминой качалке на заднем крыльце, сложив руки на коленях, совершенно ни о чем не думая.
Ван предлагал все новые и новые варианты:
– Мы отвезем их с Гасом в Браунс-Парк… Нет, даже лучше в каньон Робберс-Руст[29]. И этот подлец их ни за что не отыщет.
– Я не стану прятать Джейн и Гаса в каньоне. В пещере, – возражал Ноубл. – А про Браунс-Парк вообще забудь.
– Энн и Джози Бассет будут рады тебя повидать. Даже не сомневайся, – объявил Ван. В его голосе отчетливо слышалась ухмылка.
– Да уж, вот только Джейн они не обрадуются, – парировал Сандэнс.
Она подумала, что Бутч Кэссиди наверняка разбил немало сердец, и впервые в жизни испытала еще одно чувство. Ревность. Горячую, кислую, ярко-зеленую ревность.
– Но вы со мной не поедете. У вас с Гарри тут все хорошо складывается, с этим вашим экипажем, – объявил Ноубл. – Эмме нравится, что вы рядом и можете, если что, помочь. А главное, вы не ввязываетесь в неприятности.
– Да я тут от скуки умираю, – простонал Ван. – У Эммы есть сыновья, если что, они тоже могут помочь. Мы ей не слишком-то нужны, это она попросту притворяется. Я поеду с тобой. Буду за тобой приглядывать.
– Нет, не поедешь, Ван. – Джейн ясно представила себе, как Бутч сейчас мотает головой. – Не поедешь. Это моя работа. Честная работа. И у тебя здесь тоже честная работа.
– Да какая это работа! – выкрикнул Ван. – Это вообще не работа. Ты женился на женщине. Ее сын зовет тебя папой. Ты встрял на совесть!
Он женился на ней. Ее сын зовет его папой.
Осознание нахлынуло волной и затопило ее целиком, и ревность, растаяв, уступила место изумлению.
– Он, конечно, звезд с неба не хватает, но тут он прав, Бутч Кэссиди, – вмешался Сандэнс. – Я тоже с вами. Ненавижу Нью-Йорк. Стоило мне сюда вернуться, как я сразу вспомнил, почему отсюда сбежал.
Ноубл застонал, но не стал возражать, и вскоре они уже снова принялись строить планы. Он сказал, что они могут уехать уже в пятницу, – она поняла, что не знает даже, какой сегодня день, – и Сандэнс пообещал, что купит им всем билеты.
– Я дам тебе денег, – согласился с ним Ноубл. – Купи лучшие билеты. Целый пульмановский вагон, чтобы у Джейн было вдоволь места и ее бы никто не тревожил. Нам всем нужно держаться подальше от любопытных глаз.
Если она позволит, Ноубл сам обо всем позаботится. За это она его любила. И все же она без восторга думала о предстоявшем путешествии. Она вообще не испытывала никакой радости.
Три дня подряд она просидела в Эмминой качалке, подняв лицо к солнцу, слушая, как Огастес, ее маленький ботаник и поэт, сочиняет хайку о разных садовых растениях. Как-то днем она уснула, лежа на мягкой, густой траве, и проснулась, лишь когда Бутч потрепал ее по щеке и сказал, что она обгорит до костей, если сейчас же не уйдет в тень.
– Как думаете, вы сможете научить меня грабить банки и поезда? – сонно спросила она, вглядываясь в его лицо и моргая. – Думаю, мне понравится взрывать сейфы.
– Нет, голубка. Не смогу.
– Я была карманницей. Давным-давно. И неплохо справлялась. Меня ни разу не поймали. Прямо как вас. У нас с вами куда больше общего, чем вы думаете.
Он вытащил у нее из волос травинку, но она продолжала:
– Потом я выяснила, что пение – дело куда более прибыльное и простое, и вместо того, чтобы воровать, стала петь на улицах. Но директор приюта отбирал у меня деньги. Оливер тоже всегда отбирал мои деньги. Может, мне стоит выйти в Нью-Йорке на оживленную улицу, взять медную кружку и зарабатывать пением? Вы ведь не станете отбирать у меня деньги?
– Не стану. Ни единой монетки.
Он просто сидел с ней рядом и ждал, когда она окончательно проснется.
– Я не могу заплатить вам, Ноубл. Вы ведь это понимаете? – прошептала она, не желая подниматься. Он сидел на корточках, возвышаясь над ней, зажав ладони между коленей,
