слышали, а у нас что ни слово – то «свое», а именно что такое же, как и у вас, общее, но только лучше и проще, оно наделяет смыслом нашу жизнь, наши вещи, создавая оптику Сербии. Неужто все дело и впрямь в словах? Но почему? Я подхожу к странному и болезненному, эфемерному, как само звучание, сам шум слов, вопросу о разнице языков.
35. Еще раз
«Хвала!» – говорят торговец, отец, продавщица, Саша, бабушка. «Хвала!» – говорю я, как пою. Странный способ сказать наше скромное «спасибо». У нас такое «спасибо» поют в церквях.
Часть вторая. Медиа
(Г) Книга двух языков
36. Языки
Много можно размышлять на тему «угла» между языками. Об «остроте» или «пряности» угла с украинским, о тупости и угрюмости его в случае Польши, вялости в случае Чехии, хотя можно себе представить, что если через Польшу в Чехию, а потом куда-нибудь еще – к немцам (как умела Цветаева), то будет красиво. С сербским, кажется, никуда заворачивать не надо, идти можно по прямой или перпендикулярно.
Вульгарный ум, от которого никто не избавлен, внутри меня же возразит мне, что это не больше чем перевод. Я не стану плеваться в него как в плевательницу, как, несомненно, сделал бы великое местное психиатрическое светило по прозвищу Луди Веско («сумасшедший Веско»), о котором притчи мои пойдут ниже, но вспомню хозяйку Радмилу, на мои многочисленные, радостно выученные «хвалы» заявившую, что я ее совсем «захвалила». Услышав это, я, усердно произносившая свои «хвала», вдруг – и внутри своего же языка – встретилась с неуместностью такой вежливости…
В духе французского авангарда заявляю: нет никакого перевода. Есть бесконечное продолжение работы различения, различания, ведущейся строжайшим путем, образующим сложные демаркационные линии постоянного изменения форм вежливости и благодарности. Это я для себя, и вслед за Жаком Деррида, люблю называть а-теологией (то есть теологией, которая запрещает себе выносить последние суждения, но постоянно кружит вокруг одного и того же), и полагаю, что это есть нечто вроде новой демократической теологии – vox populi.
И потому, что французская культура кое-что смыслит в различиях, в середине Белграда я видела незамысловатый памятник любви сербов к французам: «Мы волим вас, као вы волите нас», – говорится на серого камня стеле в благодарность за что-то, некогда совершенное французами для сербов. Французское «merci» – это ведь от «пощады»: тот, кто благодарит по-французски, дает или обещает «пощаду». «Все мосты Сербии – французские: Миттеран запретил НАТО бомбить их, – сообщает отец. – Их офицеры сообщали нам все сведения о НАТО. Думаю, руководство знало: когда раскрылось, они не сроки тюремные, а какие-то там служебные выговоры получили. Наша армия просто уходила из тех мест, куда летели американцы. Каждый день в течение года нас бомбило 1500 самолетов, и сколько, думаешь, они разбомбили?» – ? – «Шесть танков», – фыркает отец.
37. Звуки
На слух – сербский теряет наши гласные (наше «сердце» – их «срдце») и запрещает терять или же менять то, что мы легко меняем и теряем: произнесено должно быть ровно сколько написано и то, что написано. Если бы мы говорили так же, то наша «лестница» вновь обрела бы свою твердость, перестав провисать в самой сердцевине и норовить перебраться обратно в «лес», а «корова» так и осталось бы волжанкой по произношению. Эта излишняя, даже помпезная верность букве звучит архаично, неподвижно и монументально.
Что останется, если опускать большинство гласных? Согласные – жесткие, строгие, мужские. Что будет, если не иметь права что-либо изменять в речи? Будет строгая норма, не принадлежащая никакому индивидуальному началу, самой своей формой исключающая всю ту травянистую «женственную», «речную», речевую спутанность, порывистость, что есть в русском, где пишется одно, говорится – другое. Остается «мужской» язык, сходный не то чтобы строго по науке, но ассоциативно, с ивритом, с его пропуском гласных, как женственных прослоек, прокладок. Избавленный от потоков чувств и месячных кровей, непричастный истории сентиментальности, тоски, окликаний и гласной протяжности, язык оказывается тверд, как камень. Это – священный язык, который в отношении русского произносит непроизносимое (попробуй сделать не «мяхкая», а как написано – мяГКая), трудный для языка язык.
Ведь и говорить-то у них причати с жестким «ч», почти как тч, так что каждый, говорящий на языке, говорит не то чтобы «от себя», а точно вычитывая какую-то в отведенную ему на сегодня часть общей речи, «притчу». Они говорят – как читают и именно приТЧу, а не услужливую «приччу» – как говорим мы, чья речь на сербский слух мягкая, очень мягкая.
38. Чеченцы, русская мафия, Тито и – черногорцы
Мы – звук, они – буква, мы – речь, они – язык, мы – молва, они – молитва. Мы – историческое, растянутое, гласное. Они – архаическое, собранное, согласное. Мы – мягкое, равнинное. Они – твердое, горное. Две стороны одной медали. Между нами единство и не менее, чем единство, – конфликт.
Эта тема всплывает не раз. Отец рассказывает, что однажды в Югославию в контингент российских войск приехали чеченцы собирать дань. Велели с полутора тысяч долларов зарплаты выплачивать им часть, а не то грозились перебить оставшиеся дома семьи. Русские заплатили. Сербы, а может, именно черногорцы прослышали об этом и, разозлившись за «своих», взяли в плен приехавших чеченцев и потребовали за них выкуп. В Москву же, в качестве доказательства серьезности намерений, говорят, они посылали одно чеченское ухо. Чеченцы все поняли, выкуп прислали.
Но этот случай кровной близости и защиты «высокими» горцами своих «низинных» братьев тут же накладывается на другой – разносящий русских и сербов по разные стороны барьера. «Здесь ведь не разойдешься, – продолжает эту же тему где-то в другом месте мой отец, – здесь у людей десять лет война была. Сюда русская мафия ведь приезжала со своими деньгами, хотели тут свои порядки устроить, они уже здорово и в Чехии, и в Польше расположились. А тут, понимаешь, черногорцы, с пистолетами, они ведь, – смеется он, – и убить могут. Тут шутки не шутят. Их тут постреляли хорошенько, они все поняли – уехали».
И те же самые слова всплывают снова уже только о черногорцах. «Что такое Голи Отток?» – спрашиваю я, слышавшая это слово много раз недавно утром от бабушки и никак не могшая взять в толк, о чем это она. «Голи Отток – это остров, где Тито пытал коммунистов, которые были за Сталина».– «И сильно пытал?» Отец улыбается.
