по Греции – где я побывала, как выглядели все эти деревни. Я рассказала ему, как мы с семьей танцевали всю ночь, что это было мое самое большое счастье за очень долгое время.
Он зажег еще одну сигарету, уже третью за те полчаса, что мы там сидели, и сказал:
– Я удивлен тем, что ты сегодня рассказала моей маме.
Мое сердце сделало один громкий удар, а затем, кажется, остановилось.
– Почему? – спросила я и непроизвольно пнула ножку стола.
– Потому что твои слова – это не то, что я слышал.
Слышал? Как он мог что-то слышать? Мог ли он узнать что-то другое, не то, что знала Георгия? Разве вся семья не думала об этом одно и то же?
– А что ты слышал? – спросила я.
Георг сделал паузу.
– То, что я слышал, было плохо. Очень, очень плохо.
Он выдохнул, перевел взгляд с пепельницы на меня и обратно, а затем покачал головой.
– Я выдержу то, что ты скажешь, – заверила я его и добавила на греческом: – Расскажи мне. Пожалуйста.
– Хорошо, – сказал он и наклонился ко мне, поставив локти на стол. – Я слышал, что он убил из пистолета женщину, девочку и самого себя.
Непроизвольно я на мгновение задержала дыхание. «Да ну на хер», – подумала я.
– Можно мне взять одну из них? – спросила я, показывая на его «Уинстон».
– Конечно. Бери, бери. Не спрашивай.
– Да, – сказала я и глубоко вдохнула дым. – Это то, что случилось на самом деле.
Я молилась, чтобы он не оставил меня там, в порту, ждать пятикилограммовую рыбу, в пятидесяти километрах от того места, где мне нужно было находиться.
– Вот мудила. Как он мог это сделать? – спросил он.
Я не знала, что сказать на это, поэтому молчала и наслаждалась легким головокружением от первой за много лет сигареты.
– То, что ты сказала моей матери, – он сделал паузу, чтобы выдохнуть, – было хорошо. Спасибо тебе за то, что ты так сделала.
– Правда? – спросила я, и мое сердце снова начало биться нормально. – Я не хотела лгать, Георг, правда не хотела. Но я не могла им сказать. И когда Георгия заговорила об этом сегодня утром, она сказала мне, что слышала об автомобильной аварии, и я подтвердила это. Это единственная причина, почему я так сказала.
– Она так сказала? – спросил он, подняв бровь. – Я не знаю, откуда она это взяла. Мы все слышали правду.
Я должна была догадаться, что чрезмерная благодарность и восхваление Бога, которыми отреагировали обе тети на мои слова, значило, что они все-таки слышали правдивую версию. Вспоминая мои с ними разговоры сейчас, я понимаю, что они испытали облегчение от того, что я им сказала. Я предполагала, что они были рады узнать, что он умер быстро. Оказалось, они были рады узнать, что их младший брат не был убийцей.
– Но как вы узнали? – спросила я.
– Кто-то из церкви в Штатах позвонил и рассказал нам.
– А зачем тогда она сказала про автокатастрофу? – спросила я.
Он покачал головой.
– Не знаю, это странно.
– Но ты считаешь, что я сделала правильно?
– Да, да, – ответил он. – Ты подарила им покой, а я никогда не расскажу им правду.
Он подлил немного пива в мой бокал. Затем улыбнулся:
– Им нужно было спросить тебя ночью, после того как все выпили. Здесь говорят, что дети и вино говорят только правду.
– Да, они поступили мудро, – сказала я.
Смогла бы я сказать неправду после стольких бокалов ракии и вина? Я была не особо уверена в этом.
– Можно я спрошу? – сказал Георг. – Почему он это сделал?
– Мы никогда не узнаем, почему. Я не знаю. И это самое тяжелое. Так много вопросов, а ответов нет.
– Боже мой, – сказал он, присвистнув.
– Да.
Тут принесли нашу еду, гору еды, и какой бы вкусной она ни была, мои мысли вновь и вновь возвращались к облегчению от того, что я смогла сказать правду своему родственнику и что в ответ на это он сказал мне – моя ложь тетушкам была правильным поступком. Тогда я еще не была уверена в том, что это и правда правильно – и до сих пор не уверена, – но разговор с Георгом мне помог. Несколько часов мы с ним вместе ели, пили пиво и курили сигареты, больше не возвращаясь к теме моего отца, и с каждой минутой нашей беседы я чувствовала, что мне повезло обрести друга и союзника.
На обратном пути в город Георг остановил машину в глуши и сказал:
– Пойдем, я кое-что тебе покажу.
Я перешла за ним в темноте через гравийную площадку, пока мы не оказались перед небольшим озером, круг его воды слабо освещался фонарями, а над озером возвышалась гряда пещер. Их отражение в воде было идеальной оптической иллюзией, из-за этого было невозможно определить, где кончается вода, а где начинаются пещеры, и обе половины объединялись таким образом, что пещеры казались бесконечными. Через некоторое время Георг тихо сказал:
– Вот так и в жизни – если ты покажешь на воду и скажешь, что это пещера, ты ведь не соврешь, да?
– Точно, – сказала я.
– Это именно то, что ты подарила моей маме и моей тете. Они должны верить, что пещера никогда не заканчивается отражением.
Я промолчала, обдумывая эту мысль, а он добавил:
– То хорошее, что они думают о твоем отце, и есть такая вот пещера для них. Добро будет продолжаться бесконечно. И ты решила не бросать камень в воду, чтобы они поверили. Это как раз то, что им нужно.
Георг мне и до этого нравился, но в тот момент я полюбила его. В темноте я скользнула рукой по его плечу, сжала его, и вместе мы замерли в благоговении перед бесконечной пещерой веры.
* * *
В мой последний вечер в Греции мы с Георгом встретились за кружкой пива в открытом кафе в Монастираки под Акрополем, где я начала свой путь месяц назад, и Парфенон сиял в фиолетовом свете прожекторов. Мы обменивались историями из нашего детства, в основном смешными, легко смеялись, но оба мы были явно опечалены тем, что я уезжаю.
– Мне рассказывали, что как-то раз, – сказал Георг, – когда твой отец был мальчиком, совсем маленьким, он решил поиграть в грязи. После церкви вместе с другими детьми, все еще в чистой одежде, он съехал с грязного холма. Он сделал так очень много раз, и когда вернулся домой, задняя часть его штанов была оторвана.
Георг присвистнул.
– Ия-ия была в бешенстве. Он испортил
