Пирейском порту. Но он также мог узнать об этом и от некоторых мужиков в деревне, когда вечерами пробирался посмотреть, как они играют в карты в тавернах, вечно окутанных дымом от их нескончаемых сигарет. «Женщины в Афинах, – мог сказать ему один из мужиков, – все шлюхи. Не сравнить с нашими девчонками». А другой бы сказал первому на это: «Не слышал, чтобы ты так же громко жаловался, когда они сосут твой хер!» Затем все бы вокруг засмеялись. К тому времени, как отец вошел на борт корабля в Ираклионе, он уже должен был купаться в видениях о женщинах, азартных играх, деньгах – всего того, что может предложить жизнь в большом городе.
Но после полутора лет, проведенных в Афинах, его мечты должны были обратиться в сторону Америки. Пока он не оказался в городе, он не встречал никого, кто на самом деле добрался бы до Штатов и обратно, но в Афинах еще больше мужчин заполонили его мысли рассказами о возможностях, еще более крупных суммах денег, которые можно было заработать, еще более привлекательных женщинах, которых можно было бы заполучить. Через сколько случайных подработок – в основном мытьем посуды в душных афинских кухнях – он познакомился с нужными людьми, чтобы получить работу, которая была ему нужна, попасть в экипаж грузового судна, которое направлялось прямо в Штаты – только такой билет он мог себе позволить. Как только корабль отчалил и отец услышал береговой сигнал, он бы оперся локтями на перила палубы и смотрел, как его страна удаляется, пока каждый холмик горы и крупица красот не стали неразборчивым пятном на горизонте. Конечно, ему приходилось работать, таскать тяжелые ящики в недрах корабля, но он наверняка так же стоял на палубе еще через три недели, когда статуя Свободы и огни Нью-Йорка медленно выплывали перед его глазами.
Да, в Америке могли осуществиться все его мечты, так ему говорили.
В Америке человек может стать тем, кем он хочет быть.
* * *
Вернувшись в Ираклион, я написала электронные письма сначала матери, затем Майку, в которых рассказала обо всем, что было. Я рыдала над клавиатурой и не трудилась исправлять опечатки. Я рассказала им обоим историю Вори, историю семьи и не могла дождаться, когда снова увижусь с ними в Штатах. Майк написал в ответ:
Я потрясен, ошеломлен и поражен твоим письмом и всем, что тебе довелось пережить в Вори. Я испытал столько эмоций (я щас понял, что если немного переставить и поменять буквы, то можно было написать «послал только е-мейлом», это подсказал мне мозг), читая твое письмо… Не могу поверить, что ты нашла так много родственников и ночевала в доме отца. Охренеть. Спасибо, что рассказала все эти подробности.
Люблю тебя, Майк
Как только я прочитала это ответное письмо, то поняла, что дни наших ссор позади. Они закончились, потому что источником ссор была я – и так было всегда, но та часть меня, которая когда-то кипела от ярости, успокоилась. Может, это и есть исцеление: тело успокаивается.
* * *
Как только я приехала в Афины, то позвонила своему двоюродному брату Георгу, и мы договорились встретиться за чашечкой кофе, прежде чем ехать к моей тете Деспине. Я предполагала, что ему восемнадцать или двадцать лет, потому что его голос звучал так высоко и мило, но он оказался мужчиной на несколько лет старше меня, с густыми черными волосами и такими добрыми глазами, что мне трудно вообразить, мог ли кто-то на свете его недолюбливать.
В пути за рулем после небольшой беседы на отвлеченные темы Георг удивил меня.
– Тебе нравился твой отец? – спросил он.
Я посмотрела на него, сидящего на водительском сиденье. Это не греческий вопрос. В Греции на него ответят однозначно: «Да, конечно, он ведь мой отец». Эта логика проста. Нравиться не обязательно.
Но я решила рискнуть и ответила иначе.
– Я думаю, что он был немного мудаком.
Георг посмотрел на меня секунду, а потом снова перевел взгляд на дорогу.
– Да, и мой тоже, – сказал он.
И тут я поняла, что между нами есть кое-что особенное. Некоторое время мы больше не касались этой темы; на самом деле мы быстро перешли к обсуждению фильмов ужасов, которые мы оба считали своим страшным увлечением. Когда через двадцать минут мы добрались до квартиры моей тети, я решила, что мы с Георгом подружились бы, даже если не были родственниками.
В квартире тети был кондиционер в гостиной (ура!), иконы в каждом углу и та самая фотография моего отца, которую я видела по всему Криту. Здесь она лежала рядом с диваном.
Рост Деспины был не больше 155 сантиметров, а еще у нее были мягкая речь, жесткие волосы и рука вся в синяках – следы диализа против почечной недостаточности. Она мне тоже сразу же понравилась, Георг унаследовал от нее свою доброту. Неудивительно, что я не помню, как она навещала нас в детстве, она была такая тихая, что легко могла потеряться в густой тени Георгии. Улыбки, слезы, еще кофе, мои слабые попытки говорить по-гречески и переводы Георга, которым я была благодарна, заполнили вечер.
После часа или двух с улыбками и кофеином Деспина задала главный вопрос, и я снова солгала.
– Автокатастрофа, – сказала я.
– Alethia, einai? – спросила она. – Это правда?
Я точно не могла сказать одной сестре ложь, а другой правду.
– Да, – ответила я.
– Ох, слава богу, слава богу, – сказала она и заплакала, перекрестилась и схватила со стола фотографию моего отца, чтобы поцеловать ее. Почти те же действия, что и у ее сестры. Я улыбнулась, но мой бок свело судорогой, как у бегуна. Я подумала: «Может, это то, что ты получаешь за бегство от правды?»
* * *
Георг знал одну псаротаверну (рыбный ресторан) у причала на прекрасной открытой площади в янтарном свете веревочных фонарей – в сорока пяти минутах езды от Афин, – но он заверил меня, что это самое подходящее место, чтобы отведать морепродуктов, поэтому мы приехали туда и немного походили вокруг, пока наконец не остановились в месте с огромной свежей рыбой, размещенной в кусках льда у входа. Никакого меню для просмотра – только куча рядов великолепной рыбы. Георг сделал заказ – как и всегда в Греции, этой еды хватило бы на большую семью, – и мы заняли большой стол, где он продолжил курить, а мы оба взяли по огромному стакану «Амстела». Некоторое время мы говорили о моих скитаниях
