не могу отвести взгляд от фотографий. – Это все мужчины и женщины, которых мне пришлось отправить домой в мешках.
– Простите меня, – выдыхаю я. Она не смотрит на меня.
– Я ушла после этого. Приехала сюда, и теперь мои птицы присматривают за мной. Я не могла больше смотреть на людей, так что птицы оказались в самый раз.
Она снова садится в свое кресло. Теперь все становится на свои места; она держится на расстоянии ото всех, потому что слишком боится снова потерять кого-нибудь. Мое сердце разрывается от боли за нее, когда я смотрю на море лиц на стенах.
– Хотите что-нибудь выпить? – спрашиваю я после недолгого молчания. Я вижу, что желание поделиться со мной самой большой своей травмой вымотало ее, она выглядит слабой и усталой, сидя в своем углу. Она тихо кивает, и я делаю то, что мы, британцы, умеем лучше всего: завариваю чайник чая, чтобы она почувствовала себя немножечко лучше.
Как только солнце садится, комната темнеет. Я покидаю Башню Деверо с обещанием прийти снова на чашку чаю. Мы провели последние пару часов, рассматривая каждую фотографию по очереди, и смотрительница называла мне каждого по имени и рассказывала какую-нибудь историю. Несмотря на боль, которую это должно было ей причинять, она улыбается так, как, я уверена, никто в Тауэре еще не видел. Так, словно она наконец-то обрела мир, отпустила жизни тех, кто столько времени был заперт в темноте этой комнаты и ее разума.
Я ухожу, когда она начинает дремать в своем кресле. Она останавливается, рассказывая мне историю младшего капрала Скотта, молодого кинолога, чей пес отказывался уходить от его тела еще долго после того, как тот погиб, и начинает тихонько похрапывать. На пути назад я привожу себя в порядок у пыльного зеркала в коридоре. Я не могла не разреветься, слушая ее историю, и моя боль за нее и за тех людей, о которых она рассказывала, написана у меня на лице.
Когда я прихожу домой, отец сидит на своем обычном месте в углу. Его живот торчит из-под футболки и брюк, и он теребит свою бороду.
– Привет, Мэгс. Принести тебе что-нибудь к чаю, любовь моя?
Он встает со своего кресла, улыбаясь, готовый меня обслужить. Я ничего не говорю, только подхожу к нему, чтобы крепко обнять. Он сразу же отвечает тем же, похлопывая меня по плечам.
– Ты в порядке, детка?
Я киваю ему в плечо.
– Просто хотела тебе сказать, что ужасно горжусь тобой. – Я еще крепче его сжимаю.
– Гордишься мной? За что, а? Все, что я сделал, – это схомячил целую пачку ванильного печенья, и ты знаешь, что я еще и не на то способен. – Он усмехается, отчего его широкая грудь вибрирует под футболкой.
Отец всегда принимал все свалившиеся на него невзгоды с достоинством; имея твердый характер, в душе он остается добряком, который никогда не будет грузить тебя своими проблемами. Я чувствую себя виноватой, что только сейчас поняла, чего ему стоило каждый раз покидать семью, видеть те вещи, которые видела смотрительница, и тем не менее всегда возвращаться домой с улыбкой на лице, готовым на все ради меня и мамы.
– Я люблю тебя, папа.
Он знает, что я хочу этим сказать, – уверена, что знает. Он любовно похлопывает меня по голове.
– Я тоже тебя люблю, моя сентиментальная дурочка, – отвечает он и, снова похлопав меня, отстраняется. – А теперь давай я подогрею тебе бобов с тостом.
Я принимаю его предложение с улыбкой.
Он ковыляет в кухню и вскоре появляется оттуда с двумя тарелками. Одна из них вся покрыта сыром, и он забирает ее себе. Я замечаю, что он положил бобы на середину моей тарелки, так что тост, разрезанный на два треугольника, не касается томатного соуса. Ребенком я всегда капризничала, если хлеб намокал; он это помнит.
Взяв наши тарелки в мамину комнату, мы едим в уютном молчании, пока он не целует сначала меня в лоб, затем мамину фотографию и не спускается в подвал спать. Пустота от потери Фредди отодвинулась на задворки моего сознания хотя бы на один вечер.
На следующий день я снова прихожу на работу рано. Но Брэн уже тут как тут, облокотился о стену офиса и курит сигарету. Я смотрю на него мгновение, пока он меня не замечает. Каждая женщина, проходящая мимо, становится объектом его бегающих глазок, оглядывающих ее с головы до ног. Теперь его вид вызывает во мне лишь отвращение; я даже не могу заставить себя волноваться от того, что придется с ним встретиться.
Вскоре он меня замечает. Бросает сигарету, наступает на нее своим тяжелым ботинком и потом быстро идет ко мне.
– Марг…
– Отвали от меня, а? – Закатив глаза, я обрываю его и проскакиваю под рукой, которую он протянул, намереваясь меня обнять. Я прохожу мимо него, и он бежит за мной, словно потерявшийся щенок.
– Марго, подожди! Я просто хочу с тобой поговорить, ну давай. Ты мне должна хотя бы это. – Вот это привлекает мое внимание. Я с такой силой разворачиваюсь, что он зажмуривается, будто я хочу его ударить, и я знаю, что мое лицо выглядит устрашающе.
– Должна тебе? Мать твою, я тебе должна? – выплевываю я, сопровождая это холодным смешком. – Да ты реально заблуждаешься больше, чем я думала. Единственное, что я тебе должна, – это счет за мою терапию, которая понадобилась, чтобы справиться с эмоциональной травмой, которую ты мне причинил.
Он оторопело пялится на меня, как олень на свет фар, а я приближаю свое лицо к его так близко, что уверена, он чувствует, что я не пользуюсь его жуткими духами.
– Я была настолько слепа из-за всего, что случилось с мамой, я была с тобой, потому что думала, что никто больше меня не поймет. Я думала, что после всего, что ты для меня сделал, возможно, я была тебе что-то должна. Но ты просто воспользовался мной, моим горем, моей зависимостью от тебя, которую ты же и обеспечил, изолировав меня от всех остальных. Ты заставил меня почувствовать себя никчемной. Я каждый день жила и спрашивала себя, почему тебе меня мало. Я все тебе отдала, но ты все равно уходил и пропадал между ног другой женщины. Три раза! – Меня несет, и я уже киплю от ненависти к нему. Если я еще больше распалюсь, думаю, у меня пена изо рта пойдет.
– Мар…
– Заткнись и дай мне сказать. – Теперь на нас смотрят люди. – Ты самая самовлюбленная, самоуверенная свинья, которую я когда-либо встречала. Но
