что там никого из нас не узнают. – Он оглянулся на Джейн. – Мы пробудем в Юте неделю-две, не больше. Я хочу показать вам свою долину. И повидаться с отцом.
Когда Сандэнс ушел запрягать лошадей, Огастес принялся помогать Эмме убирать со стола. Он слышал, как переговариваются мама с Ноублом. Мама тоже ругала Ноубла. Тревожилась за него.
– Зачем вы сбрили бороду? Теперь вы в опасности.
– Я хочу и дальше вас целовать, а борода царапала вам кожу. Поэтому я от нее избавился. Все просто, голубка.
– Ваши приоритеты…
– Мои приоритеты таковы, какими должны быть, – прервал ее он. – Я всю жизнь вас ждал. И теперь, когда вы рядом, не хочу упустить ни единой минуты.
– Но теперь заметно, что подбородок у вас квадратный. Вы снова похожи на снимок из циркуляра. И к тому же очень хороши собой. На вас будут глядеть. Рано или поздно вас узнают.
– Я не буду улыбаться.
– Ни в коем случае не улыбайтесь. У вас слишком обезоруживающая улыбка. Но больше всего меня беспокоят ваши глаза. Вам нужно пониже надвигать шляпу, чтобы нельзя было их разглядеть… И ни на кого не смотрите. Мне думается, что одеты вы правильно. Вы выглядите очень элегантно, даже шикарно. Как делец, а не как ковбой. Настоящий джентльмен. И все же лучше было бы вам не сбривать бороду, – беспокойно подытожила она.
– Идите ко мне, голубка. Я покажу вам, почему сбрил бороду.
Огастес наморщил нос, скривился от отвращения и громко фыркнул.
Заметив это, Эмма улыбнулась и потрепала его по волосам:
– Они так сильно влюблены, мой мальчик. Это мило. Не мешай им.
– Я буду скучать по вам, Эмма. Мне бы хотелось, чтобы вы поехали с нами, – сказал он.
Ему очень нравился ее полный жизни дом, ее стряпня и цветы. Ему нравилось играть в карты, нравилась Дикая банда, нравилось, что Ноубл так хорошо заботился о маме. О ней никто никогда не заботился.
Огастесу вдруг захотелось, чтобы время остановилось, чтобы они остались у Эммы. Он даже решил было сказать Ноублу, что у него плохое предчувствие в связи с их отъездом. Одно дело читать про Дикий Запад, и совсем другое – ехать туда. К тому же ему слишком понравилось в Нью-Йорке.
– Мы тут так счастливы. И нам ничто не угрожает. Можно нам еще ненадолго остаться? – спросил он, когда их вещи уже грузили в экипаж.
Старший сын Эммы, Эван, и ее внук Фрэнсис должны были отвезти их всех на вокзал, а потом вернуться назад в экипаже Сандэнса.
– Экипаж все равно был не мой, – пожал плечами Гарри. – Так что пусть остается здесь, мне все равно.
Он был рад отъезду, и Ван тоже радовался, а Огастес представлял себе, что на подъездах к Юте они сбросят кожу и отрастят себе новую. Юта – это индейское слово, сказал ему Ноубл. Оно означает «люди гор». Может, Ван, Сандэнс и Ноубл и правда люди гор, но насчет мамы и себя самого Огастес вовсе не был уверен.
– Здесь не так уж безопасно, как тебе кажется, – сказал ему Ван, забрасывая в экипаж последний сундук. – И народу слишком много. Тебе понравится Запад. Там можно идти много-много дней и не встретить ни единой души.
Ноубл лишь поправил ему кепку и наклонился так, что они смотрели друг другу в глаза.
– Я не позволю, чтобы с тобой или твоей мамой что-то случилось, Гас.
«Но если что-то случится с вами?» – спросил он про себя, прикусив губу.
Но стоило им спуститься в чрево Центрального вокзала, как он обо всем позабыл. Лучи света, падавшие из полукруглых окон под самым потолком, показались ему знаком небес.
Сандэнс и Ван шли вдоль закопченных путей по обе стороны от него, мама и Ноубл загораживали его спереди, так что никто на него не глазел и, казалось, даже не замечал. Настроение у него еще улучшилось, когда они вошли в отдельный зеленый пульмановский вагон, такой просторный и роскошный, что он легко мог бы потягаться с каютами первого класса на «Адриатике». Мама шутливо заметила, что на этот раз ее шляпа вряд ли станет добычей дельфина.
Вагон был последним в составе Трансконтинентального экспресса, и, хотя поезд сильно проигрывал океанскому лайнеру в размерах, а общий вагон и рестораны оказались во много раз меньше бальных залов на «Адриатике», отдельный вагон был оборудован не менее роскошно, чем каюты первого класса. Еще у них было два спальных купе с двумя полками в каждом. Ноубл сказал, что мама займет спальню в пульмановском вагоне, чтобы ее никто не узнал, а Гас может спать вместе с ним в одном из купе.
– Сколько нам ехать? – спросил Гас, прижавшись носом к стеклу и глядя, как на перроне толпятся пассажиры других вагонов; на высоких стульях, составленных в ряд в середине платформы, сидели мужчины и читали газеты, а мальчишки начищали им башмаки.
– До Чикаго полтора дня пути. Еще полдня до Сент-Луиса, а оттуда еще два до Солт-Лейк-Сити. Этот поезд идет быстро и плавно, – прибавил Ноубл, успокаивая маму.
– Иначе и быть не может. Билет в пульмановский дворец стоит столько, сколько простому человеку и за четыре месяца не заработать, – покачал головой Ван.
Без бороды он выглядел странно. Часть лица, которую он в спешке побрил, была бледной, словно полумесяц, усыпанный мелкими порезами. Ему нужен брадобрей получше. Может, в следующий раз ему следует обратиться к Ноублу: у того выбритые щеки и подбородок казались гладкими, словно масло.
Без бороды братья уже не были так сильно похожи, хотя любому по-прежнему было ясно, что они родня. Нижняя губа у Вана оказалась более пухлой, а подбородок – менее квадратным. У Ноубла на подбородке гнездилась ямочка, и Джейн с улыбкой прижала к ней большой палец. А потом, смутившись, отвернулась, словно понимая, что забылась, но Огастес успел это заметить.
Его мама так изменилась. С тех пор как они отплыли из Шербура, не прошло и трех недель, но он едва ее узнавал. Глядя на нее, он вспоминал одну картину. Они с мамой много раз приходили в Лувр ранним утром, еще до того, как залы музея переполнялись посетителями, которые глазели не на экспонаты, а на него. Его мать, прежде походившая на прочную холодную вазу, теперь казалась ему Моной Лизой, чуть размытой, с таинственной улыбкой на губах.
– На что ты там жалуешься, Рип? – буркнул Сандэнс, растянувшийся в мягком кресле. – Ты не платил за билеты. Ты никогда ни за что не платишь.
– Ноубл, вы купили газету? – вдруг спросила
