Довольно маяться!
Но Костик не слышал подсказки.
– Довольно маяться! – заорала Лена из-под помоста.
– Довольно маяться… – неуверенно повторил Костик и снова замолк.
– Маем размайся! – прошептала суфлерша, Костя не услышал.
– Маем размайся! – проорала Лена снизу. На помосте и на площади засмеялись.
– Маем размайся! – повторил Костя, и дальше дело пошло бодрее.
В улицы!
К ноге нога!
Всякий лед
под нами
ломайся!
Тайте
все снега!
Первого мая
пусть
каждый шаг… каждый шаг…[2]
Костик затормозил, всхлипнул, и с помоста раздался протяжный рев.
Зрители сочувственно захлопали. Кто-то сказал снисходительно:
– Ну, все равно молодец.
Аплодисменты окончательно расстроили Костяна. Он сбежал вниз и, оттолкнув протянутые руки матери, забрался под помост и забился в угол, размазывая по лицу сопли и слезы. Наверху сменились выступающие, и программа шла дальше своим чередом.
Лена подползла к пацану и протянула платочек, – по случаю праздника он, свежий и отглаженный, лежал в кармане. Но Костя оттолкнул руку с платочком и, дрыгая ногами, заревел в голос.
Лена до сих пор помнила щемящую жалость и желание помочь. Она несколько раз протягивала Косте платок, но он отмахивался, причем с такой силой, словно хотел ударить Лену. Она видела, что сейчас ему плохо и грустно и ему нужно помочь, но он так расстроился, что сам не понимает, что помощь ему нужна. В свои пять лет Лена любила помогать – маме, воспитателям, детям в саду, и вот теперь – Костику.
Мать все это время уговаривала его вылезти и протягивала руку, но тот в своем горе ни на что не обращал внимания. Он перестал реветь, но по-прежнему игнорировал и Лену, и мать. Поэтому та залезла под помост и проползла на коленях до Костика, отчего по ее капроновым колготкам побежали стрелки. Она схватила Костика за руку и без лишних слов потащила к лестнице. К этому времени митинг закончился, и они втроем – Лена, Костик и его мама – вылезли из-под помоста и наткнулись на расфуфыренных конторских работников. Естественно, Лене тут же влетело за испачканные куртку и колготки, и вместо чая и торта в конторе мама потащила Лену домой, чтобы отмыть.
В большой деревне было две пятиэтажки, называли их «розовым» и «желтым» домами. Лена с мамой жили в розовом доме, и скоро оказалось, что Костик живет в соседнем желтом. Утром по дороге в сад Лена с мамой иногда сталкивались с Костиком и его мамой – широкой и хмурой, с шаром рыжих волос вокруг головы. Она тащила его за руку, а Костик выкручивался и канючил:
– У-у-у-у, не хочу-у-у-у.
Чтобы было жалобнее, он не вытирал ни слезы, ни сопли, и на мокром лице раздувались прозрачные носовые пузыри. Мать с досадой останавливалась, вытирала их рукавом и тащила сына дальше. Выть Костян не переставал. Лена каждый раз его жалела и говорила об этом своей матери, а мама ограничивалась короткими «ага» и «угу».
Когда они проходили мимо, его мать почему-то задирала голову и зло смотрела на Ленину, а та начинала поправлять Лене волосы или воротничок.
Лена с мамой жили вдвоем, и в садике ее дразнили за это.
– Где твой папа? – донимали Лену дети.
– Афанасьева, сразу видно, что не хватает мужской руки у тебя в семье. Иди в угол! – говорила воспитательница.
В раздевалке со шкафчиками другие мамаши замолкали, когда мама приходила забирать Лену. Они разглядывали их злыми глазами, а когда за ними закрывалась дверь, разговор начинался заново.
– Расфуфырилась-то, – шипели старушки на скамейке маме вслед.
О ней шептались воспитательницы во время тихого часа. Она была как райская птица среди птичьего двора: красивая, модная, с накрашенными ногтями. Зимой она носила коричневую каракулевую шубку и папаху, весной – красное пальто, скроенное как платье – полы разлетались от движения, складки юбки были мягкими, идеально красивыми. Лена любила смотреть на маму в нем и гладить пальто, когда оно висело на вешалке. В прихожей был целый ряд маминой обуви – туфли такие, сапожки сякие, целые залежи кремов разного цвета, щеток, бархоток для полировки. Запрещалось выходить из дома в нечищеной обуви. Одежды у них с Леной был полный шкаф, как в журналах, стопку которых мама иногда пересматривала. Здесь были и брючные костюмы, и платья, и даже джинсы в обтяжку, которые мама надевала только по выходным. Лена тоже была одета как девочка из модных иностранных журналов. Тогда она замечала, что деревенские разглядывают их, где бы они с матерью ни появлялись – по дороге в сад, в раздевалке, в очереди в магазине, в бане, даже на автобусной остановке.
Вечерами они слушали музыку. У них был проигрыватель и куча пластинок. Чаще всего мама ставила ту, на которой была тетя со щеткой на голове.
– Вояж, вояж! – напевала мама себе под нос.
Под музыку она варила суп со звездочками, прибиралась, гладила одежду, перестилала постель. Они часто переезжали, нигде не задерживались надолго. Лена помнила домик в Геленджике, комнату в Москве, огромную квартиру в Норильске. Наступали, говорила мама, «обстоятельства», они собирали вещи и уезжали. Несколько чемоданов с одеждой, чемодан с проигрывателем и пластинками. Первым делом, заселяясь в новую квартиру, они доставали проигрыватель и ставили на лучшее место. В Чаглинке они жили в однокомнатной квартире, которую маме дали «от работы». В квартире были мебель и посуда, холодильник и телевизор. В предыдущих домах они спали на матрасе и ели на полу – это было весело, – но с мебелью оказалось приятнее. В соседнем городе жила тетя с мужем и дочками. Лена с мамой ездили к ним на выходные. Получалась будто самая настоящая семья.
Скоро наступило лето, садик закончился. Пока мама была на работе, за Леной присматривала старушка-соседка. С утра до вечера Лена бегала на улице. Дети дружили домами. Была отдельная орава из желтого, и отдельная – из розового дома. В розовом доме сильнее были девчонки. Ими верховодила Ксюха из второго подъезда. Лена была ее правой рукой. Предводителем желтого дома был Костян. Когда не надо было ходить в сад и читать стихи с трибуны, он преображался. Летом у него были вечный синяк на лбу, наглый взгляд и грязные шорты. Майки он не носил, поэтому еще в июне загорел до ровного шоколадного цвета, как не загорал никто во дворе. Ленины сочувствие, жалость и желание помочь никуда не делись. Она помнила плачущего мальчика. Поэтому он стал Лениным героем.
Розовый дом ходил войной на желтый. Кидались яблочными огрызками и бились на подушках. За подушки влетало от родителей. Копали котлован для дождевой воды, у кого будет больше. Желтый дом победил, но дождь так и не пошел. Родители закопали обе ямы, пока дети не переломали ноги.
В перерывах между войнами Лена таскалась в соседний двор и наблюдала за Костиком. Он делал вид, что не замечает. Над ним смеялись:
– Девчонка влюбилась!
Костян избегал Лену. Он устраивал мальчишечьи сходки за сараями, но Лена находила его и там. Он прятался в ничейном гараже, а Лена делала вид, будто что-то там ищет. Она преследовала его, но никогда не разговаривала и не подходила близко. Ей казалось, что пока она рядом, то сможет защитить его, и он больше не будет плакать и пускать пузыри из носа. Так и происходило. Летом, когда Лена была рядом, он ни разу не плакал и даже не хмурился, сразу понятно – ему хорошо.
– Отстань от меня уже! – кричал он с балкона, когда Лена сидела во дворе, ожидая, когда он выйдет.
– Жених и невеста! – дразнили дети.
Почти все время Лена проводила во дворе желтого дома, и ей не составило труда заметить, что мамин начальник – папа Костика. Утром он, солидный, с портфелем, уходил в контору, а вечером возвращался, трепал Костика по рыжей голове, и они заходили в подъезд.
Его папа и мама Лены вместе ездили в командировки и вместе задерживались на работе. Если его отец появлялся во дворе, Лена знала, что мама тоже пришла, и бежала домой. Там они ели суп со звездочками и слушали «вояж-вояж».
Костян делал все, чтобы Лена отвязалась. Он несколько дней не выходил из дома. Он закрыл Лену в сарае и подпер дверь метелкой. Он надел Лене на голову коробку из-под торта,
