во сне благодать осеняла,
И вскочив — я черкал и черкал!
К сочинению ключ понемногу,
К тайной цели его подберешь,
Сходишь в церковь, помолишься богу,
И опять троекратно прочтешь:
Взвешен, пойман на каждом словечке,
Сочинитель дрожал предо мной,
Повертится, как муха на свечке,
И уйдет тихомолком домой.
Рад радехонек, если тетрадку
Я, похерив, ему возвращу,
А то, если б пустить по порядку…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— Но зато, если дельны и строги
Мысли — кто их в печать проводил?
Я вам мысль, что «большие налоги
Любит русский народ», пропустил,
Я статью отстоял в комитете,
Что реформы раненько вводить,
Что крестьяне — опасные дети,
Что их грамоте рано учить!
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Мне одна романистка чуть-чуть
В маскараде… но бабу-нахалку
Удержали… да, труден наш путь!
Но вред, причинявшийся Некрасову цензурой, выражался не только в том, что то или иное произведение его не разрешалось к печати. Не надеясь на цензурное разрешение, Некрасов не писал того, что хотел бы писать. Много погибло замечательных замыслов, много произведений было искалечено самим поэтом вследствие того, что они были явно «нецензурны». «Сколько великолепных вещей мог бы написать Некрасов, если бы его не давила цензура!» писал Добролюбов в одном частном письме.
Действенный, активный характер Некрасова не позволял ему писать такие произведения, о которых он наверняка знал, что они не смогут быть опубликованы. Чернышевский, например, вспоминал:
«Некрасов постоянно говорил, что пишет меньше, нежели хочется ему; слагается в мыслях пьеса, но является соображение, что напечатать ее будет нельзя, и он подавляет мысли о ней… О чем он думал, что этого невозможно напечатать скоро, над тем он не может работать… Он был одушевляем на работу желанием быть полезным русскому обществу; потому и нужна ему была для работы надежда, что произведение будет скоро напечатано…»
Уже смертельно больной, Некрасов продолжал бороться с цензурой. Так, одну из частей поэмы «Кому на Руси жить хорошо», «Пир — на весь мир», цензура, несмотря на все старания Некрасова, не разрешила. «Пир — на весь мир», уже напечатанный в журнале «Отечественные записки», был оттуда вырезан. Это было страшным ударом для безнадежно больного поэта. «Вот оно, — говорил Некрасов, — наше ремесло литератора. Когда я начал свою литературную деятельность и написал первую свою вещь, то тотчас же встретился с ножницами; прошло с тех пор 37 лет, и вот я, умирая, пишу свое последнее произведение и опять-таки сталкиваюсь с теми же ножницами».
XII
Цензурные преследования были причиной и одного рокового поступка Некрасова, роковой его ошибки.
В 1865 году были введены новые цензурные правила. В применении к журналам изменение выразилось в том, что тог журнал, к которому эти правила (после ходатайства издателя и утверждения министром внутренних дел) применялись, освобождался от предварительного просмотра цензором в рукописи. Печатаясь, следовательно, без цензуры, он, однако, после отпечатания подвергался просмотру. И если в нем обнаруживалось «нарушение законов» и устанавливалось «вредное направление», то журнал подвергался взысканиям. Кроме того, министр внутренних дел имел право объявлять редакторам и издателям газет и журналов предостережения. При третьем предостережении журнал или газета приостанавливались.
Первые же номера «Современника», вышедшие без предварительной цензуры (8-й и 9-й), вызвали недовольство цензурного комитета. В ноябре журнал получил первое предостережение.
Десятая книжка «Современника» вызвала второе предостережение за статью Антоновича «Суемудрие „Дня“», рассказ Успенского «Деревенские встречи» и за стихотворение Некрасова «Железная дорога».
В предыдущем — 1864 — году, когда существовала еще предварительная цензура, Некрасов представлял это стихотворение в цензуру. Конечно, оно было тогда запрещено. Теперь, когда оно была напечатано, рассматривавший его чиновник заявил, что «без содрогания читать эту страшную клевету» он не в состоянии.
Угроза закрытия повисла над «Современником», который за три года до этого (в 1862 году) уже был запрещен правительством на несколько месяцев. При третьем предупреждении журнал будет закрыт. Эта мысль была для Некрасова невыносима. Погибало дело, которому он отдал лучшие годы своей жизни. Погибала возможность вести широкую и глубокую пропаганду идей, проповеди которых он посвятил свою деятельность и творчество.
Чтобы смягчить отношение властей к «Современнику», Некрасов пишет стихотворение, посвященное Комиссарову, который якобы спас Александра II от пули Каракозова.
Он идет на еще более крайние меры.
Председателем следственной комиссии по делу о покушении на Александра II был назначен Муравьев.
И вот Некрасов, чтобы спасти «Современник», решает обратиться к Муравьеву, от которого зависела судьба «Современника», со стихотворным посланием. Некому было отговорить его от этого поступка, не было у него поддержки его друзей: со многими он разошелся, Добролюбов умер, Чернышевский томился в ссылке. Были бы они в это время около Некрасова, может быть, не сделал бы он этой «ошибки роковой»:
Не торговал я лирой, но, бывало,
Когда грозил неумолимый рок,
У лиры звук неверный исторгала
Моя рука… Давно я одинок;
Вначале шел я с дружною семьею,
Но где они, друзья мои, теперь?
Одни давно рассталися со мною,
Перед другими сам я запер дверь;
Те жребием постигнуты жестоким,
А те прешли уже земной предел…
За то, что я остался одиноким,
Что я ни в ком опоры не имел,
Что я, друзей теряя с каждым годом,
Встречал врагов всё больше на пути —
За каплю крови общую с народом
Прости меня, о, родина, прости!..
Отчаянный поступок Некрасова ни к чему не привел: «Современник» был закрыт.
Буря негодования обрушилась на Некрасова. Но больше всего мучился сам поэт. Умирая, он вспоминал об этом своем поступке и проклинал его страшным проклятием. «Жутко и страшно было слушать эти обрывистые затрудненные откровенные речи, перемежаемые еще вдобавок стонами и криками».
Ночью, вернувшись из Английского клуба, где он прочел муравьевскую оду, подавленный и уничтоженный Некрасов написал:
Ликует враг, молчит в недоуменьи
Вчерашний друг, качая головой,
И вы, и вы отпрянули в смущеньи,
Стоявшие бессменно предо мной
Великие, страдальческие тени,
О чьей судьбе так
