но и подлинный смех? Даже при сшибке языков появляются искры такого смеха. Ценность у них – вредность, понос – пролив, а гордость – понос, ибо себя несут гордо. Это смешно и как-то по-древнему телесно бесстрашно. И не думайте – призываю я вновь священных теней французского авангарда,– что это перевод. Мы со своим мирским языком не знаем стихии архаического смеха, со своими зеркалами забыли, что такое чувство тела, мы и впрямь реалистичны, литературны, а значит, косвенны: нас, так сказать, куда-то там несет, а их – по прямому проливает, тело – как крышу, как ведро через дно. Больно? – Да. Смешно? – Да. Наша водная языковая стихия прозрачна, но это прозрачность намека, эвфемизма, шутки, иронии. У нас «ценности» от «цены», которую требуется заплатить, у них ценность – «вредность», быть может, потому, что выясняется, сколько «вреда» надо принять на себя за всю ту канитель, что у других зовется «ценностями». Способность на такой черный смех, в котором нет ни доли от нашего нигилизма, а только какое-то захоронение высокого смысла и одновременно его возрождение, ибо после смеха может следовать самая печальная история про эти самые «вредности», за которые и надо умирать, и создает «серба».
«Вот какой у меня хороший дом, – хвастается Тома, хозяин маленького пансиона в Черногории, где мы снимаем. – Вот родится у жены моей Радмилы наследник и скажет, когда я помру: „Вот отец какой дом построил!“» «Ну нашел чего! – смеется приехавший к отцу на два дня Саша. – Скажет он! Он знаешь, что скажет: вот покойник был! Ничего толком не мог сделать; тут забор не доделан, а тут асфальт не доложен. А там коридор не расширен». Тома мнется, а Саша и весь двор заливаются смехом.
Так легко и просто, как куколь вокруг веретена, жизнь обернулась вокруг смерти.
51. О смехе и бабушке
Такого смеха нет у бабушки. «Понимаешь, – говорит отец, – она из тех мест, где христиане жили рядом с мусульманами. Тебе надо почитать книгу одного нашего писателя, который пишет именно о такой жизни. Это тяжелая жизнь, конечно, они христиане, но многое уже заимствуется от соседей. Это когда все напоказ, к тому же все друг друга не любят, еще вчера резали друг друга, и потому именно и есть подчеркнутая вежливость». Это, конечно, истощает смех. «Потому что у сербов есть и это, грустно, грустно, а потом, – смеется отец, – раз и „хоп-хоп-хоп“». Именно в месте этого перехода бабушка, с прививкой чужеродной культуры, и не могла до конца оборачиваться, до конца быть сербкой, слишком настаивая на некотором восточном самовосхвалении. Этой героической близостью противоположного, думается мне, Сербия и отличается от тяжелой, какой-то позднесредневековой траурности коммунизма, и от иронично-депрессивной, нигилистической России, и от не раз упомянутой скорбно-ритуальной Японии.
Однажды, когда бабушка еще жила в Москве, отец пришел к ней вместе со своим другом, депутатом сербского парламента, Браной Црнчевичем, который по совместительству был еще и знаменитым сербским писателем-комиком. Бабушка, желая похвастаться своим отличным здоровьем в 80 лет, показала писателю, что умеет делать ласточку. Показав ласточку, бабушка решила поговорить с ним о политических вопросах. Но комик был столь впечатлен ласточкой, что больше не мог говорить ни о чем другом. «Я тебе как летчик летчику говорю…» – начинал он в ответ на все бабушкины вопросы и продолжал с ней разговор в уже писательском духе, придумывая самые невероятные истории про депутатов и премьеров, после чего бабушка, запутанная вконец летчиками, премьерами и депутатами, рассердилась, обозвала нашего комика несерьезным человеком и перестала с ним разговаривать.
52. Четыре случая с Луди Веско
Жанр устного рассказа доносит множество таких смеховых почти безумных историй, которые смешными могут быть только при полном отсутствии ханжества… Взять хотя бы достославной памяти Луди Веско, четыре истории о котором мне рассказывает отец под зонтиком на Черногорском пляже…
Случай № 1
…Луди Веско – врач-психиатр, лечивший весь цвет Белграда, посольских работников чужих стран, от Китая до Америки, изобретший какой-то там новый способ лечения и объездивший-облетевший полсвета. Был Веско внушительного вида, с разлетающимися толстенными черногорскими бровями, горбатым носом и частенько ходил в военных портках, типа галифе. (Стоит заметить, что, описывая вслед за отцом Веско, я точно вижу его колдуном из параджановского «Тени забытых предков».) В народе Веско нередко принимали за черта. Впрочем, чертом он был навряд ли, потому что в слугах у него был диссидентствующий священник, отец Филарет, ныне большой церковный чин. Веско его якобы лечил от некоей секретной «болезни ума», и на этом основании его оставили в покое тайные силы тайной полиции. Филарет честно отрабатывал Веско его благодеяние, и делал это с большим, истинно епископским достоинством, не снимая клобука и рясы, так что когда иные, кто не знал, приходили к Веско домой и видели у него отца Филарета, скажем, чистящего морковку, то, наверное, многие старались поскорее и самым незаметным образом прошмыгнуть от греха подальше.
И вот как-то проезжают они по тем местам, в которых в основном во время войны все четники были. «О, – говорит отец Филарет, – вон там идет мой знакомый священник». Веско останавливает машину, и все, кто там ехал, выходят и направляются к той таверне, в которую перед ними еще зашел и не заметивший их сельский попик. В таверне отворились двери, и на пороге появилось видение, которого давно не видывали местные крестьяне, быть может со времен последних рассказов о чертях: появились они – Олег, мой отец, в американской военной куртке по тогдашней моде 70-х, Веско со своими орлиными бровями, в черногорской шапочке и партизанских портках и отец Филарет в рясе. Веско входит и осматривает крестьян своим грозным оком. «А что, отец Филарет, – неожиданно говорит он, – есть здесь четники?» Хоть тогда уже и лет двадцать пять с войны прошло, а крестьяне задрожали, как будто настал Страшный суд и три всадника апокалипсиса уже пришли, а четвертый сейчас прискачет, и поглубже надвинули на глаза свои черные шляпы. «Нет, – отвечает Филарет, – здесь нет четников». Вздох облегчения. «Здесь, – продолжает он, пауза, все настораживаются, сдвигаются в кучу, – одни лечутьевцы (фашисты, убивавшие коммунистов похуже четников-националистов)». Никогда, смеется отец, не видел, чтобы все люди в одной комнате так разом в ужасе ломанулись в одну дверь, а кто и в окно, оставляя позади одного только сельского попика, удивленно хлопающего глазами.
Случай № 2
А вот еще история про русского музыковеда Гостушко. Этот Гостушко, местная знаменитость, очень пил. Веско лечил
