каждый шаман использует по-своему. Да и сэнсэй предостерегал меня от дотошного копирования того, что делает он или кто-то из его коллег, потому что с этого толку никогда не бывает.
Я бросила камешки, и, по-моему, выходило так: точно пиалы и не покидали сэнсэев дом. По крайней мере, не было никаких препятствий между ним и его пиалами. Так я и сказала. Вслед за этим кинул камешки сэнсэй, и вышло то же. И мы принялись искать телефон хозяина «шай-тан-арбы». Тот отозвался. И точно – пиалы были у него, и он как раз уже второй день пытался отыскать сэнсэев контакт, чтобы вернуть их.
Раздухарившись, мы принялись – сэнсэй на своем хувааноке, а я на своем – выяснять, уйдет ли с поста Лукашенко и будет ли вторая волна коронавируса.
После сэнсэй должен был уехать по делам, а мне посоветовал сходить к истокам реки, где было священное место, – проветрить мозги, потому что ведь через день уже в Москву. Кроме того, вечером нужно было дозапи-сать интервью с сэнсэем и еще подзаняться камешками.
Сэнсэй нарисовал мне карту, которую я тотчас в спешке сборов позабыла. Но поскольку я все хорошо запомнила, решено было не возвращаться.
Я совсем забыла сказать, что, кроме шаманства, сэнсэй был еще изрядным камнерезом. Фигурный столбик, что стоял при въезде в деревню, – тот, что с названием села, – был сэнсэевой работы, например. Слева от калитки, во дворике, под навесом, помещалась целая мастерская: лежали куски горной породы, а посреди стояла начатая статуя Будды в половину человеческого роста. Я услышала тихий писк, и тотчас с колен просветленного спрыгнул крошечный белый котенок в кофейных и светло-серых пятнах и посеменил к нам. Был он точной копией той кошки…
– Ах ты ж! – рассмеялась я. – Мамка-то у тебя ксероксом поработала – в саму себя окотила! – Пришлось рассказать сэнсэю про кошку.
– Тварюжка, а два и два сложила, – хмыкнул сэнсэй, – решила, раз колбаса есть у них, сюда и подброшу. Глянь, кот или кошка.
Котенок оказался кошкой.
– Возьми ее, отнесем к магазину.
– Да кому она там сдалась-то? – Я чувствовала себя немного ответственной уже – все же не без моего участия так вышло…
Между тем хитрая мелочь, не будь дура, проворно заныкалась среди отломков камня. И не вышла даже на колбасу. Решено было изловить котенка на обратном пути и выдворить.
– Сэнсэй, – начала я дорогой издали, – по-вашему, кто больше нужен в этом мире – мужчины или женщины?
– Конечно, и те и другие! – удивленно отозвался он.
– Ну так, значит, в нем и кошки тоже нужны! А вот Ходжа Насреддин вообще считал, что женщины стоят больше мужчин.
– Это почему же?
Я припомнила старую байку:
– «У Ходжи Насреддина однажды спросили:
– Как ты думаешь, уважаемый Ходжа, а кто более ценен в нашем мире – мужчина или женщина?
– Конечно, женщина! – не задумываясь ответил Ходжа.
– Почему?
– Видите ли, то, что ценно, стоит денег, не правда ли?
– Несомненно.
– А кто платит калым: жених за невесту или наоборот?
– Жених и платит, а кто же еще!
– Получается, что женщина для мужчины стоит довольно дорого, а мужчина для женщины не стоит ничего. Значит, женщина более ценна в этом мире».
На этом мы распрощались: я отправилась искать истоки реки, а сэнсэй – по своим делам.
На мосту я постояла, наблюдая, как лошадиный табунок неспешно переходит через речушку, и двинулась вверх по течению. Вспомнила, что однажды Вирджиния Вульф написала, что нужно же когда-то человеку просто посидеть на берегу, кидая в воду камешки. Или это сказала не она… хотя вполне могла бы сказать, подумалось мне. А еще вроде кто-то из мудрых говорил, что если, бросая камешки, не созерцать при этом расходящиеся от них круги, то это занятие совсем бесполезное… но, так или иначе, я собиралась не кидать их, а снова немножко подсобрать у истоков. Про то, что есть свое время для собирания камней и для разбрасывания, писал давно еще один чувак. По правую руку осталось деревенское кладбище, где пребывали оболочки тех, кто свое уже от-разбрасывал и отсобирал. По горизонту ходили лошади, кругом звенели кузнечики.
Собственно, искала я истоки не реки, а ручья, что в нее впадал. Ручей отходил налево, в лесистый овраг. По дну стелились красные водоросли. Уверившись, что иду правильно, я двинулась по берегу.
Здесь встречались огромные старые лиственницы – каждая годилась вполне на то, чтобы быть чьим-нибудь шаманским деревом. Я долго шла по левому берегу ручейка, пока не уперлась в непроходимые дебри. Перебралась в узком месте и двинулась по берегу правому. И там скоро уперлась в загородку из жердей и припомнила, что вроде как сэнсэй рисовал на карте в этом месте чабанскую стоянку. Я снова сменила берег и тотчас наткнулась на воистину исполинскую лиственницу – к тому же со странно искривленными сучьями – с очень старыми деревьями такое случается. И тут же в траве обнаружила немногие коровьи кости – выбеленные и высушенные ветрами так, что даже самая большая из них ничего не весила и походила на пенопластовую.
Однако же скоро сделались непроходимыми оба берега, и я решила подняться по склону вверх, с тем чтобы дальше идти по степи. Что и сделала, продираясь сквозь заросли верблюжьей колючки. У нас таких нет – мало того что не каждый шиповниковый куст с ней сравнится, так еще она оставляет эти самые колючки в одежде, откуда ты ее выбираешь потом еще с неделю.
В ложбине было прохладно; в степи палило солнце. Странная штука эта степь. Столкнувшись с каким-либо масштабным природным явлением, поневоле всегда начинаешь ощущать собственную малость и ничтожность. Но это… как бы сказать – совсем не то ощущение, которое удручает тебя или как-то умаляет, – отнюдь. Степь – это другое. Она не умаляет. Она просто растворяет тебя в себе. Не помню, кто это сказал: «Если раздвинуть горизонт, одинокое дерево растворится». Здесь он раздвинут от края и до края. Здесь как-то сразу приходит охота по-стариковски перемолвиться словом с самим собой. И сразу становится понятно, что породило феномен акынства, – хочется слушать собственный голос, чтобы убедиться, что ты не растворился совсем в этой знойной бескрайности, что ты все еще здесь и что это все еще ты.
Лесистая ложбинка все тянулась и тянулась, а я все шла и шла вдоль нее, временами останавливаясь послушать, журчит ли ручей. Но ручей журчал, и ложбина убегала в степь. Но все кончается, и вскоре мне показалось, что я недалеко от истока, – ручей притих. Я
